крылатому народу. И молили люди неспящих обратиться к Эцу и прочим Древним, и узнать, чем прогневали их. Но неспящие сами стали бессильны и неразумны – они дули в костяные дуды, но ветер срывал звук, и никто не слышал их голоса. Они взывали к горным братьям, к крылатому и рогатому народам, но никто не мог им ответить. Птицы метались среди черных туч, испуганные и слепые, как и люди, а горные братья ревели и били в гулкие бубны. И, заглушая все, свистел черный ветер.
А потом застонал горний мир, и огонь осветил его, и от света бежали и люди, и другие народы, бежали, забиваясь в норы, ища укрытия в пещерах. Но восстал камень, и падали им на головы стены хижин и своды пещер. И раскрылась земля от голоса Эцу, и огонь ударил в скалы. И померк свет.
Во тьме и холоде, где бродили люди, находили они лишь кости и почерневшую плоть. Замолчали неспящие, и иссохли лона у женщин. И все бы погибли, если бы не появились Первые.
Они были уже не так далеко от того места. Ночь, страшная, как и любая ночь, окончилась, и все вернулись из бессветного края, где блуждали в потемках. Как и бывало всегда, глаза у людей поутру были темными и испуганными, но никто не рассказывал другим о том, что видел в мире ночи. Они просто разминали затекшие тела, оборачивали накидки вокруг пояса, а старый Бын, присев на корточках у заготовленного вчера лапника, медленно вертел в руках деревянную палочку. Нельзя мешать человеку, который вызывает огонь, не стоит даже говорить рядом, пока он этим занят, и мужчины молча осматривали свои пожитки. Узкие, легкие копья с блестящими в утреннем свете остриями, шероховатые древки копьеметалок, пара луков, вязанка стрел и ножи. Кремень темнел в блеклом утреннем свете, но некоторые предметы были сделаны из другого камня. Эта порода, легко слоившаяся на пластины, резавшие и кожу, и мясо, была особенно хороша. Чтобы добыть её, люди уходили за многие дни пути, либо отдавали на менах самое ценное, что имели. Но не за обсидианом они шли сейчас к Обиталищу Первых.
Наконец послышалось тихое, чуть суховатое потрескивание, и старый Бын выпрямил спину. Вызванный к жизни огонь принял пищу и побежал по сухим стеблям.
– Несите мясо, – глухо сказал он, и юноша со спутанной гривой распущенных волос сделал пару шагов в сторону и нагнулся, раскроенная шкура оборачивала его пояс. Он поднял с земли два больших куска мяса антилопы, запекшиеся черно-бурым. Какие-то насекомые уже облепили их, и он осторожно начал стряхивать жучков на землю.
– Здесь совсем немного, Бын, – так же негромко сказал один из мужчин, – а идти нам до следующей ночи.
– И что? – Бын не обернулся на его голос, продолжая медленно подкладывать небольшие веточки в трещавшее пламя, пока еще слабое и дрожавшее на утреннем ветерке, – разве мужчины не ходят голодными?
– Не когда они ходят к Первым, – сказал кто-то, но так тихо, словно сам боялся своего голоса, Бын поднял голову, и шепотки смолкли. Мужчины стояли перед ним – все, кто шел от их родов, столько, сколько пальцев на обеих руках. Черные глаза неотрывно смотрели на старшего, и он переводил взгляд с одного охотника на другого. Нагие или опоясанные выделанной шкурой, украшенные резью – линии шрамов бежали по груди, рукам, а у некоторых словно чудовищные ожоги коркой вздымались посреди лба. И лишь один юноша – стоявший сейчас растеряно с двумя антилопьими ногами в руках – был без единого шрама. Его кожа была чиста – потому что резец старейшего не касается кожи того, кого надлежит отдать Первым. У юноши был другой шрам, тот, который и сделал его особенным – верхняя губа словно развалена пополам ударом ножа, под ней чернел провал на месте двух отсутствовавших зубов. Знак, который, получи он его на охоте, сделал бы его опытным охотником, говорящим Слово – но он не родился таким.
– Подай мне мясо, Тесугу, мы будем есть, – все так же негромко сказал старый Бын, и, не оборачиваясь, протянул руку. Юноша сделал пару шагов, и передал ему сначала антилопью ногу, потом вырезку с ребер. В следующий миг в руке старшего уже оказался нож – пластина обсидиана, вправленная в размягченный рог – и он начал медленно разделять мясо на небольшие куски. Один из стоявших за ним мужчин нагнулся, и подал ему тонкие, заостренные с одной стороны прутики.
Когда нанизанное мясо лежало на раскаленных огнем камнях, старый Бын опустился с корточек на колени, и, глядя на лишенную плоти кость, проговорил:
– Рогатый брат, благодарим, что отдал себя, чтобы насытить нас. Когда закроются глаза, и мы спустимся в нижний мир, скажи за нас слово перед своим народом.
Когда его голос умолк, все стоявшие за спиной мужчины молча приложили руку ко рту, а потом, как по приказу, их оцепенение спало. Они зашевелились, и, обмениваясь короткими восклицаниями, пододвинулись к костру, плясавшему посреди каменного очага. Один лишь Тесугу остался неподвижен, и Бын, подняв на него глаза, сказал:
– Садись и ты.
Юноша повиновался, и вскоре получил в руки прутик с куском мяса, которое почернело с одной стороны, но выглядело почти сырым с другой. Конечно, в таком, наспех сделанном перед сном, очаге, ничего как следует не приготовишь – это не то, что очаг в жилище, тщательно обложенный плоской каменной кладкой, пропекавший насквозь и мясо, и лепешки