хотя бы в этот раз, они ели и пили досыта, набираясь сил перед долгим дневным переходом.
А потом они шли, как и в другие дни, по пологим скатам, по россыпям мелких камней и жесткой траве, обходя кручи и разбросанные тут и там заросли колючего кустарника. Непривычные к долгим походам ноги Тесугу гудели от усталости, сбитые до крови. Впрочем, он был, наверное, и рад этой боли – она, хотя бы, показывала ему, что он все еще жив. Это было важно понимать для него, юноши, рожденного мертвым и торившего свой путь к месту, где он отправится в нижний мир. Он знал это с лет, когда был еще мал.
Годы, когда он был мал – не так-то много в жизни Тесугу было того, что помнить, а из тех лет еще меньше. Первые его воспоминания – летний лагерь на плоскогорье. Их род ушел туда вслед за стадами, но на этом месте не ставили настоящих жилищ, зная, что пробудут тут недолго. Углубления в земле, подпертые жженым известняком, над головой – покатые стены и крыша из связанных ветвей. Плоские камни очага, покрытые налетом остывшей золы, лежанки из связанных шкур. И первое чувство, что он не такой, как другие.
«Мертвый идет!» – встречали его криками другие дети, и не было ему хода на их забавы с игрой в камешки, погонями друг за другом в жестком перелеске и, позже, метании дротиков и обучении стрелять из лука да пользоваться копьеметалкой. Иногда Тесугу ощупывал свою, словно расколотую, верхнюю челюсть, пытаясь понять, что это и почему он родился таким, а не как другие.
Но узнал он об этом позже. Уже на их стойбище в низовьях, где ждали их настоящие жилища – тщательное выдолбленные в каменистой земле, с камнями под лежанки, приступками для вещей и огороженными очагами – пришел день, когда дети стали взрослыми. Четверых мальчиков, примерно его лет, увели куда-то за горы, и вел их неспящий, тот, что был до Бына, и имя его изгладилось из памяти юноши. Неспящий был одет не как обычно – его бедра прикрывала тщательно скроенная шкура льва, задняя часть тела с болтавшимся хвостом, на плечах, несмотря на жару, покоилась вытканная женщинами накидка, украшенная костяными дисками. Голову же и лицо закрывала кожаная маска с прикрепленным к ней клювом, прорезями для глаз и алыми знаками, начерченными поверх размятой кожи. Мальчики шли за ним, мрачные и напряженные, пока не исчезли за горной грядой.
Тесугу уже знал, что его с ними не позовут – разговор с неспящим не для него, как не для него и то, что делает из юнца мужчину, охотника, того, кому отдают себя рогатые братья. Но, оказалось, у неспящего и для него есть слово.
Когда через день мальчики вернулись назад, с обрезанными волосами, кривящиеся от боли, и с багровыми следами ножа на лбу или на груди, неспящий подошел к нему.
– У меня есть для тебя слово, мертвый, – сказал он, и голос его звучал глухо и бесцветно, – иди со мной.
И Тесугу пошел, отложив каменную миску, которую скреб. Раз или два он оглядывался на мать и сестру, но они прятали взгляд.
Он тоже ждал, что раскаленный нож прикоснется к его коже – может, не там и не так, как у остальных,