спросил докторов:
– Ваши первые впечатления?
– Физически крепок, сердце работает нормально, легкие, печень – всё в порядке, – коротко сказала одна.
– Зато голова – это куча проблем, – продолжила вторая. – То, что он рассказывает о своих видениях и встречах с умершими, убитыми, эти разговоры – страшно. Мозг дает сбои, и сильные. Его надо бы понаблюдать в условиях стационара, но он ни в какую не хочет ехать…
Ты все слышал и соглашался, что все беда в голове, и что в больницу не поедешь.
– Я поговорю с ним, – пообещал Савелий Платонович. Он не заметил, что ты сидишь сзади.
– Крёстный, я никуда не поеду. Доктора эти отнимут у меня всё, чем я живу, чем держится моя душа. Иногда понимаю, что умные так не делают, значит, я полоумный, как ругала меня мать, когда я Филю нечаянно сдал органам. А вот Филя простил, приходил ко мне и простил. И Ляйсан согласилась, чтобы жена моя Фрося назвалась её именем. Видите, как все просто. А если вы нарушите, тогда куда я без них всех? Нет, крёстный, не поеду.
– Ты не ребенок, Лаврик, когда можно было скрутить и отшлепать. У тебя тяжелейшее ранение, доктора могут и хотят помочь – почему отказываться? Фрося, скажи хоть ты ему.
Фрося всхлипнула:
– Это он, Савелий Платонович, сам хозяин, как скажет, так и будет.
Гиричев крепко обнял тебя и шепнул на ухо:
– Пока я на работе в районе, приезжай, ты же молод ещё, жить надо, детей надо рожать, воспитывать, надо крепким и здоровым быть. Прошу, Лаврик, как сына.
Естай, не проронивший за столом ни слова, пожал секретарю руку:
– Не жди, секретарь, не придет. Я его вижу, он умрет на пороге дома своей Ляйсан, если силой возьмешь. Оставь его, пусть будет, как решил Аллах.
– Видишь ли, дорогой Естай, я в Богов не верю, потому думаю, что надо парня лечить.
– Ладно, скажу главное. От этой болезни не лечат. Когда живой любит мертвую и мертвая любит живого – кто сумеет встать между ними? Не ломай ему жизнь, секретарь, пусть будет, как есть.
Женщины уже сели в кошевку, крёстный еще раз обнял тебя и сел напротив. Кучер шевельнул вожжи, отдохнувшие лошади пошли крупной рысью.
Ты только встал с постели, умылся и вытирал лицо широким Фросиным рукотертом, концы его были расшиты крестиком, и большие петухи из крестиков украшали их. Естай уже побывал на дворе, обошел хозяйство. Управляться пойдешь ты, такое условие ты ему сразу поставил, потому что не может такого быть, чтобы старик работал, а молодой на кровати ноги вытягивал.
– Дожили до весны, сын мой, как только вышел – сразу понял: из казахских степей дохнул теплый ветер.
Ты вслед вышел во двор. Месяц на ущербе спускался, цепляясь за верхушки сосен; лошади в пригоне поднялись, хрумкают сеном, переминаются и чуть приржахивают; коровы еще лежат, лениво дожевывая жвачку, и ждут, когда Фрося – Ляйсан придет с ведерками, повесит «летучую мышь»[2], похлопывая по крутым бокам, ласково поднимет, обмоет, оботрет вымя и примется доить.
До чего же хорошо жить на белом свете! Эти Естай научил Фросю делать мясо по татарским обычаям, научил колбасу