когда мужчины дерутся. Пусть обвиняют вас в малодушии, называют трусами, дезертирами – не обращайте внимания.
– Нет, это уж слишком, Паддок. – Обидные слова, перечисленные его преподобием в качестве гипотетических характеристик, не на шутку задели О’Флаэрти. – Отец Роуч, если вам хочется посмотреть поединок…
– Apage, Sathanas![14] – обиженно забормотал его преподобие, затряс круглым, отливающим синевой подбородком и кротко отмахнулся от говорящего толстенькой розовой ручкой.
– Тогда оставайтесь и смотрите сколько влезет, мне не жалко, но только без шума; ведите себя как примерный христианин и держите язык за зубами, если же поединки вам и вправду противны…
О’Флаэрти высказал еще далеко не все, что намеревался, но внезапно его речь прервалась, лицо покраснело и перекосилось. Согнувшись в три погибели, он минуты две не сводил с Роуча взгляда, горевшего неземным огнем, затем своей костлявой ручищей сжал предплечье Паддока так немилосердно, что маленький джентльмен от внезапной боли даже взвизгнул:
– О… О… О’Флаэрти, шэр, отпуштите, шэр, мою руку.
О’Флаэрти глубоко втянул в себя воздух, издал короткий стон, отер взмокший красный лоб и выпрямился; судя по всему, он пытался поймать упущенную нить беседы.
– Сэр, определенно, с вами что-то неладно? – обеспокоенно спросил Паддок sotto voce[15], растирая пострадавшую руку.
– Так оно и есть, – ответил фейерверкер уныло, даже с горечью.
– И… и… и что… как же… вы ведь… а? – выдавил из себя Паддок.
– Вот что, Паддок… притворяться ни к чему… это яд, Паддок, все дело в нем, – отозвался О’Флаэрти свистящим шепотом (любимое выражение романистов).
– Господи… Боже милосердный, сэр! – в панике воскликнул смертельно побледневший Паддок и, вздернув подбородок, как прикованный уставился на своего могучего визави – вид этих двоих ни в малой мере не отвечал общепринятым представлениям о том, как полагается выглядеть героям перед битвой.
– Но… этого не может быть, а как же доктор Стерк и… бог мой… противоядие. Не может этого быть, сэр, – торопливо проговорил Паддок.
– Ложки две-три я выплюнул, да и на дне банки немного осталось, только что теперь об этом говорить, – робко и печально отозвался великан.
Из уст Паддока вырвалось проклятие – едва ли не впервые на памяти окружающих; он резко отвернулся от своего собрата по оружию и сделал несколько шагов прочь, словно махнул на все рукой. Такой поступок был бы, однако, совершенно немыслим.
– О’Флаэрти, лейтенант… не буду вас упрекать, – начал Паддок.
– Упрекать меня? А кто же, по-вашему, меня отравил, дружочек? – огрызнулся фейерверкер.
Паддок лишь вскинул на него глаза, а затем с кротостью и смирением ответил:
– Ладно, дорогой сэр, и как же нам поступить теперь?
– А что мы можем поделать? Пусть будет что будет.
Мне следует пояснить, дабы успокоить сердобольных читателей,