кивая, с зависшей в воздухе вилкой, Головчинер посмотрел на картину.
– Вопрос в том, как углубить рефлексию, встраивая текст в текст, как, поймав, совместить разные точки зрения, разные ракурсы в едином художественном пространстве, – выдыхал дым теоретик, – если мысль-чувство снуёт челноком от факта к образу и от образа к факту, уплотняя ткань текста, что сопоставимо с челночной рефлексией, то компановку текста из текстов, вставляемых друг в друга, можно уподобить рефлексии объёмной, матрёшковой.
– Как придать пространственность литературному тексту? – спрашивал по инерции Соснин; до сих пор это был больной для него вопрос.
– Заблудишься в словах, представь, что заблудился в городе, – издевался, вспоминая старые свои советы, Шанский.
Выбросить глаз во вне, разбросать глаза-объективы для одномоментной многокамерной съёмки? Своевольной, сверхпроницательной и при этом, – думал Соснин, – отбирающей, компанующей. Глаз – зонд мысли, призма чувств, но глаз ещё и видоискатель.
– Ока омут удивлённый, кинь его вдогонку мне! – сжимал интервалы между микротостами Головчинер.
– Роман, активно усваивающий психотехнику рефлексии и по сути её отражающий, – затягивался, глотая дым, теоретик, – не только посткриптум ко всему корпусу литературных текстов-предшественников, но и свидетельство…
– Старо, как мир – картина в картине, кино в кино, роман в романе, – отмахивался брезгливо Гоша.
– Проза есть проза есть… – дурачилась Милка.
– А кто видел сон во сне? – врезался Шанский, – бывают варианты: цветной сон в чёрно-белом, цветной в цветном…
– Искусство – штука бесполезная… кто-то из тонкачей-французов сказал: знаю, что искусство совершенно необходимо, только не знаю зачем, а ты…
– Зачем? Опять этот пустой вопрос, – отмахнулся Бызов.
– Для науки твоей – пустой, тебе бы уразуметь как мы, смертные биологические двуногие, устроены, зато для искусства…
– Ну, так зачем? – невинно поторопила Милка.
– Зачем? На этот вопрос пытаются отвечать церковь и искусство… если церковь предлагает общий для всех ответ, то искусство всегда индивидуально, каждый художник ищет ответ для себя.
– И зачем же ищет, зачем? – взревел Бызов.
– Я знаю, знаю… уникальное животное, человек, испытывает хроническую нехватку значений, образов, не забыли? Однако это лишь подсобные запросы мощного, столь же мощного, как детородный, инстинкта творчества, болезненного, слов нет, инстинкта порождения иной, иллюзорной реальности, на которую наш спаситель Бызов грозится натравить биологических