достигли предгорий Усть-урта. Поднявшись на горный хребет, мы увидели равнину, лишенную всякого произрастения, кроме тощего кустарника и одного рода полыни, которую, впрочем, охотно едят верблюды, равнину, покрытую местами солонцами и щебнем, состоящую из вязкой глины и лишенную большей частью воды, – это Усть-урт; на этой-то пустынной равнине встретили мы признаки человеческой жизни: две-три кибитки, низкие, закоптелые, ветхие, стлались в уровень с землей, под защитой тощих кустарников; ужасный запах распространялся окрест их, возле не было ни верблюда, ни даже овцы, – обыкновенного достояния киргиза; над кибитками не вился отрадный дымок; только протяжный вой собак нарушал безмолвие и возвещал о жизни там, где смерть приосенила крылом своим всю природу: «Здесь живут сайгачники», – сказал мне вожатый.
Сайгачники самый несчастный народ в степи; они беднее и жальче тамошних рыбопромышленников. Те и другие бывают доведены до своего состояния только совершенной нищетой; пока у киргиза остается одна овца, он кочует с ней, он счастлив; но рыбопромышленники и сайгачники прикованы к своему месту; для них нет кочевки, нет более радостей в мире. Первые живут близ рек или моря, иногда посещаются людьми, но сайгачники ведут всю жизнь свою в местах диких и уединенных, которые обыкновенно служат путями для сайгаков, во время общего их перехода; здесь-то, осенью, киргизы-промышленники расставляют для них повсюду западни, и во время одной недели запасаются на целый год мясом для пищи и шкурами для своей одежды.
Мы зашли с Ниазом в одну из кибиток. В ней было пусто и холодно. Единственный жилец ее, старик, лежавший на невыделанных шкурах, и ими же закутанный, приподнял голову и обнажил часть своего тела, покрытого струпом и язвами: увидев нас, он опять закутался и уснул. Совершенная апатия в его взорах и поступках показывали ясно, что для него жизнь и смерть – слова ничего не выражающие, ничего не обещающие, и что в нынешнем своем положении он столько же принадлежал первой, как и последней. Грустное, стесняющее сердце зрелище: я поспешил его оставить.
Лошади уставали под нами; едва можно было добиться от них крупного шага, вместо частой рыси, которой мы ехали до сих пор; почасту тот или другой из нас покачивался, вздремнув на лошади. Вдруг Ниаз остановился и неподвижно устремил взоры на другого своего товарища, описывавшего круги вдали от нас, на одном из возвышений: этих кругов было условленное число, и наш вожатый радостно закричал: «Суюнча, Суюнча!» – Мы доехали так скоро, как только могли, до возвышения, где стоял Кул-Макбет, и устремили взоры по направлению его руки: вдали, вдали на горизонте, синелась волнистая полоса, словно иззубренное лезвие заслуженного клинка: то был Чушкакульский лагерь. Русские!
Глава IV
Пребывание в Ак-булакском лагере. Общество Гарнизонных офицеров. Довольство среди всеобщих лишений. Уверенность в том, что хивинцы не достигнут до Ак-булакского укрепления и не решатся напасть на него.
10 Декабря. Чушкакульский (Ак-булакский) укрепленный лагерь.
Скучно