ни под каким видом не дозволю себе перенимать того, что для нас неприлично.
– Почему же вы полагаете, – возразил я, – что вам неприлично есть опрятно?
– Я этого не говорю, – отвечал паша, – но ведь еще не доказано, что опрятнее: класть ли в рот кусок хлеба чистыми пальцами, которые мы по закону несколько раз моем в день и еще перед самым обедом, или употреблять при этом в дело ножи и вилки, которых чистота и опрятность подлежат очень сильному сомнению?
– От вас самих зависит, чтоб ножи и вилки были всегда чисты, – заметил я, – но вопрос не в том: наблюдая за чистотой рук, вы можете то же наблюдать и в отношении к вашей посуде, в то время, как я замечаю, что у вас именно эта часть, как, например, ложки, стаканы и т. п., весьма неопрятно содержатся. Скажите-ка мне лучше, как вы кушали в Париже?
– Ну, разумеется, там ел я не пальцами!
– Почему же в Париже вы отдавали преимущество чистоте ваших ножей и вилок перед руками, тогда как здесь делаете совершенно обратное заключение?
– Да вот почему, – отвечал паша, – в Париже я делал то, что делают другие, не будучи ничем к тому обязан, а здесь я должен жить как живут все: я обязан применяться к обычаям своего народа. Если бы, возвратясь из Парижа, я начал в своем доме, в Константинополе, есть так, как едите вы, у меня, наверное, это переняли бы и мои родные и близкие приятели, а в скором времени и мои подчиненные; наконец, переходя мало-помалу от одного к другому, новый обычай вытеснил бы старый, между тем как я твердо убежден, что все народные обычаи должны быть соблюдаемы как святыня: только преданиями старины и предрассудками, исторически, веками до нас дошедшими, только народными привычками и сохраняется национальность в государстве – а нам нужна национальность: она сберегает веру, она поддерживает жизнь нашей родины. Наша вера без народности пропадет.
Тем лучше, подумал я про себя: давай Бог, чтоб она поскорее изменилась и обратилась к спасительной вере в Христа. Но я промолчал – и разговор об обычаях был прерван.
В день первого знакомства с Решид-Пашой, в его каюте, он принял нас весьма ласково, угощал трубками, кофе, вареньем и проч. Между тем волны сильно раскачивали фрегат и противный с моря ветер не предсказывал скорой возможности сняться с якоря. Паша предложил нам провести ночь в городе и обещал за час до выхода в море уведомить нас о времени отплытия. Положившись на его слово, мы оставили на фрегате все свои вещи, белье, платье и даже паспорты и деньги, и таким образом, совершенно налегке, переехали опять на берег, чтоб ночевать в той же самой гостинице. Наш нумер отдан был другим постояльцам (в Александрии ежедневно бывает прилив новых лиц), а отведенная нам теперь комнатка чрезвычайно походила на чулан и была так мала, что мы вдвоем – я и Ч… – с трудом могли в ней поместиться; сверх того, в окно, оставленное открытым в продолжение целого дня, влетело бесчисленное множество комаров и всякого рода мелких мошек, известных вообще на востоке под общим названием