во мне. Я была слишком слаба, чтобы сопротивляться.
Но Габриэль не сдавалась. Она снова обратилась к монахине и на этот раз заговорила более сдержанно:
– Пожалуйста, матушка. В каждый наш приезд дедушка выдает нам по монете, чтобы мы побаловали себя. Я эгоистично трачу все деньги. Но Антуанетта всегда немного откладывает. Она могла бы покупать конфеты, ленты и безделушки, как я, но она этого не делает. Она экономит, чтобы, когда настанет время покинуть монастырь, у нее были средства, которые помогут ей начать новую жизнь.
Я наблюдала за твердокаменным выражением лица настоятельницы, надеясь, что оно смягчится, но этого не случилось. Она вынула маленькую монетку, подержала ее на ладони, а потом сжала ее старыми скрюченными пальцами.
– Мы должны подавать милостыню бедным и нуждающимся, – сказала она, – следуя примеру нашего Спасителя. Священники собирают пожертвования для католической миссии в Китае, чтобы накормить голодающих детей Шанхая. Эти деньги отправятся туда, и тем самым вы проявите благочестие.
Они развернулись и вышли, нижние юбки под их священными одеяниями шуршали по полу, четки, прикрепленные к поясам, болтались по бокам. Они жестом пригласили Габриэль пойти с ними.
Я беззвучно плакала. Где-то в глубине моего воспаленного мозга мелькнула мысль: по крайней мере монахини не упомянули о том, что мы лгали о нашем отце. Слезы все текли по моим щекам, и скоро моя подушка намокла, а я громко хлюпала носом. Я не была «Женщиной, которая глотает слезы».
Я плакала из-за Габриэль, которая все еще тосковала по Альберу, но скрывала это под личиной гордости и лжи, из-за Джулии-Берты, которая видела призраков в каждом углу, из-за братьев, о которых ничего не знала. И я оплакивала потерю моей бело-голубой жестянки, которая была словно дополнительная камера моего сердца, самая священная из всех.
Я пробыла в лазарете неделю, озноб то проходил, то возвращался с новой силой. Джулия-Берта как-то принесла бульон, согревший меня изнутри, как мягкое одеяло. Спустя некоторое время мне стало лучше, но когда монахини входили в комнату, я надрывно кашляла и стонала. У меня не было желания вставать с постели. Я просто хотела спать.
Когда в конце недели вошла сестра Ксавье, я вздрогнула, попыталась зарыться в постель и исчезнуть. Я ждала, что она хлопнет в ладоши, закричит и вытолкнет меня из постели. Проснись, слава моя! Проснитесь, лира и арфа!
Но на этот раз она говорила не слишком громко. Она не называла меня слабой или неряшливой, не попрекала тем, что я закончу свои дни так же, как моя мать. Вместо этого она сообщила, что убедила настоятельницу не отдавать мои сбережения голодающим детям в Китае.
– Это было мудро с твоей стороны – сберечь деньги, – сказала она. – И не быть столь расточительной, как Габриэль. Я сохраню их, Антуанетта, пока для тебя не наступит время уехать отсюда, тогда они тебе действительно понадобятся. А что касается голодающих детей в Китае – бедных и нуждающихся у нас достаточно и во Франции. Когда четыре года назад ты и твои