что резануло сердце – это убогое состояние малыша: сплошь кости, обтянутые пятнистой и бурой от синяков кожей, перебинтованное тело, лиловые следы на шее, на запястьях, и глаза – глаза, завязанные черной тряпкой. Когда отец подъехал вместе с ним к дому и осторожно передал его тебе в руки (мальчик даже не мог сам устоять на ногах – настолько он был слаб), а ты инстинктивно прижал его к своей груди: такого маленького, легкого и хрупкого… И то ли от неведомого доселе сострадания, то ли от еще от какого-то чувства, не умещающегося в пределы одного слова – чувства, похожего на брошенного котенка, прокравшегося в сердце, и свернувшегося там дрожащим живым клубком – ты уже в этот самый момент подумал «Мой младший брат – мой chaq’». Отнес его в дом, усадил перед собой на топчан, и, не смотря на запреты отца – «не трогай, у него пока глаза болят, и свет пугает» – стянул-таки с мальчика эту жуткую повязку. «Не нужно боятся, chaq’. Все хорошо. Оглянись – ты теперь дома», – говорил ты, а сам никак не мог решить, нравится ли тебе этот обнажившийся взгляд тающего ледника, или страшит…
Был уже вечер, солнце почти полностью скрылось за горизонтом, и, поскольку ты еще не успел разжечь лампадку, в доме царил приглушенный ласковый полумрак. Никакого яркого света. Но, судя по всему, даже эти отголоски заката были слишком ослепительны для привыкшего жить в кромешном мраке малыша. Сначала он долго и часто моргал, потом, наконец-то сумел сфокусировать зрачки на твоем лице, сощурился. Из-за этого создалось странное впечатление будто он не посмотрел на тебя, а боязливо и робко подглядел откуда-то изнутри своего далекого мирка…Спустя минуту начал привыкать, приспосабливаться. Чуть всколыхнулись его губы, задавая неведомый вопрос.
– Что? Я не расслышал.
Он повторил. И снова – без единого звука.
Ты лишь пожал плечом:
– Ладно. Мы еще научимся понимать друг друга.
Скрипнула дверь – это отец, расседлав лошадь, вошел в комнату, и, встрепенувшись, братик в тот же миг мышкой шмыгнул под стол, забился в самый угол…Как обжигающе холодно сверкали оттуда его округленные страхом глазенки, как пристально и неотрывно следил он за каждым отцовским движением! Тогда Сани еще боялся папы. Он многого боялся. Нужно было что-то делать. Не жалеть – жалость это унижение, а помочь. Не щадить – пощада – это признание своего превосходства, а спасти. Ты это понимал…В отличие от отца, ты понимал, придется быть жестким. Самого коробило от того, что приходилось делать и говорить в тот самый первый день, но так было нужно.
– Рамин, оставь! Не дави на него. Он не выйдет к нам, пока не привыкнет, хоть и голоден, – с горечью сказал отец, разливая по чашкам разогретую похлебку, – иди, поставь ему тарелку туда, под стол и отойди подальше.
– Нет. Мой брат – не собака, чтобы питаться с пола. Захочет есть, сам вылезет, – категорично заявил ты.
– Он пока не сделает этого. Разве не видишь, как он боится!
– Это его проблемы. И его решение. Что сильнее – голод или страх?
– Рамин, он уже несколько дней не ел и пережил такое, что даже трудно представить! – настаивал отец, – Посмотри, в каком он состоянии! Видишь