не моргающими глазами. Тягучие черные дыры зрачков за твердым прозрачно-лазурным стеклом, слегка мерцающим от раскола в тысячи зеленоватых трещин… А где-то глубже, за всем этим буйством красок и контрастов – лишь мертвый, скованный в вечной мерзлоте взгляд нагого и немого ужаса.
– Хорошо, солнышко? Позволь мне помочь…
Осторожно, будто прикасаясь к хрупкой святыни, Тито проводит ладонью по его белоснежной головке, потом скользит вниз по безвольно вытянувшейся вдоль тела ручке, скорее чтобы убедится, что малыш еще здесь, еще жив. Никакой реакции. Только невыносимый жар, исходящий от кожи, да выпирающие ребрышки, что раздуваются и опадают в тревожно учащающемся ритме, разоблачают его танатозную защиту.
– Я тебе помогу, миленький, обещаю… Не бойся.
Он выплескивает немного воды на жесткие, бурые от засохшей крови и гноя лоскутки ткани, давая им пропитаться. Хрупкое тельце малыша подергивается слабым толчком, но его личико так и остается скованным мертвенно гипсовой маской.
– Вот… Все хорошо, миленький, все хорошо… – аккуратно тянет за край размокшей повязки, отлепляя ее от ран. Запах становится резче. Хочется зажать нос… Хочется вообще отвернуться от всего, что открывается его взору. Но такого права у него нет. Ну-и-ну… дела обстоят даже хуже, чем он ожидал. Из положительного можно только отметить, что хотя бы швы, которые он наложил два дня назад на самые глубокие из его ран, не разошлись и теперь в сравнении с остальным, выглядят не сильно воспалившимися. Остаточные гнойные выделения выходят с краю, а, значит, не придется вскрывать, прочищать и снова зашивать… Он даже не представляет, как бы сумел сделать это, так сказать, по живому – когда малыш в сознании. Но к счастью, нет. Похоже, достаточно будет просто должным образом все помыть и обработать. Сейчас. А потом еще каждый день, а лучше и по два раза в день, чтоб снова так не запустить. Ладно, о потом подумает потом. Пока задача ясна: помыть, обработать, перевязать. Это не так сложно, да? Вот только, выходит, он все-таки наврал Рамину: такие нарывающие раны и порезы от пусть разбавленной, но все-таки спиртовой настойки жечь будет сильно. Чертовски сильно. А у него сейчас не осталось в готовом виде никакого подходящего обезболивающего… Но деваться некуда.
Смочив чистую тряпочку остатками воды, Тито начинает аккуратно счищать со спинки мальчика липкую зловонную корку. Первые поданные при этом малышом звуки его не столько пугают, сколько неприятно коробят. Это похоже на слабое поскуливание, можно сказать, почти собачье, если б только его то и дело не перемежали столь же слабые и, вместе с тем, надрывные младенческие всхлипы… Ему, как местному доктору и акушеру, несколько раз доводилось слышать плачь новорожденных, которым, по капризной воле судьбы, не суждено было выжить: тихие, но все же вопящие о несправедливо отнятом праве войти в этот мир, захлебывающиеся в предсмертном удушье и постепенно угасающие навсегда. Перерезание пуповины для таких обреченных, было сродни не рождению, а смерти. Но и их спасение