для дяди Семена заканчивался. Только вот такой финал его никак не устраивал. Последнее слово, при любом раскладе, должно было остаться за ним. Потому и решил он напоследок свалять дурака: «Эй, фашист!»
Артист из «Бауэра» был никчемный. Он даже не понял, кто здесь фашист, а когда сообразил, что это к нему обращаются, то еще и обиделся. Будто это не он на себя гитлеровскую форму напялил.
«Фриц» остановился, потом повернулся, низко нагнув голову, будто бычок норовистый, и сказал: «Вообще-то за фашиста я и врезать могу, дядя. И на годы твои не посмотрю».
– Этот врежет – удовлетворенно отметил Семен – за фашиста я бы сходу врезал, и медлить бы не стал.
Однако дурака валять продолжал: «А я вот интересуюсь – и сколько же платят за то, что ты на себе вражьи доспехи таскаешь?»
«Бауэр» подвоха не почувствовал, все за чистую монету принял и простодушно ответил: «Один час – пятьдесят копеек».
– Деньги хорошие…
Семен не спеша снял с головы видавшую виды, выцветшую до белесости кепку, достал из-за подкладки рубль и протянул его «фрицу». При этом лицо его выражало крайнюю озабоченность.
«Бауэр» на наживку не клюнул и, вообще, проявил к рублю полное пренебрежение.
– И что дальше? – спросил он.
Озабоченность на лице дяди Семена сменилась безутешной скорбью: «Понимаешь – ли, гражданин фашист, беда у меня случилась. Боюсь, что кроме тебя мне и помочь-то некому».
– Ты толком говори, – «фриц» насторожился.
– Тут вот какое дело – дрозды меня вконец одолели. Грозят совсем без урожая оставить. Всю, всю ягоду поклевали: и клубнику, и сливу, и вишню.
Дядя Семен так вошел в образ, что и сам готов был поверить в неслыханную прожорливость дроздов. Голос его вполне натурально дрожал, даже слезливость стала проскакивать.
– Так что сделать-то надо, дядя? – в голосе парня послышались участливые нотки.
– Вот я и подумал – если ты за живую копеечку у меня на грядках постоишь часок-другой, то от моего огорода не то что дрозды, все собаки как от чумы шарахаться будут. Где я еще такое распрекрасное пугало найду?.
Памятуя про обидчивость парня, подумал Семен, что уж сейчас-то он точно свои грабли в ход пустит, но марку свою держал крепко. Парень от изумления разинул рот, да так и застыл, будто памятник всем ротозеям. Зато Леха вдруг запританцовывал, заприседал, стал бить себя ладонями по коленям и зашелся в безудержном хохоте: «Ой, уморил! Ой, держите меня! Уел он тебя, Саня, уел. Один – ноль в пользу колхозника!»
Дядя Семен и сам давился рвущимся на волю смехом, не удержался – прыснул в ладонь и захохотал.
У Сани – «Бауэра» серьезности тоже ненадолго хватило. Теперь уже хохотали все трое, да так, что спросонья забрехал соседский пес. Его тут же поддержали другие церберы, и улица враз наполнилась собачьим разноголосьем.
И тут дядя Семен спохватился – Глаша-то помнит, как голосили все деревенские