что я не слышу деревья.
Но я пишу, отвечая той женщине,
Которая слышит.
Не усложняю ли я себе жизнь, ставя непосильную задачу —
Научиться слышать деревья.
Мне проще быть рациональной и заботиться о природе
Ради детей и их потомков.
Я спросила свою дочь,
Слышит ли она песни деревьев.
Она сказала, что не слышит,
Но думает, что некоторые деревья
Могут разговаривать.
Некоторые люди слышат деревья,
Как та женщина, написавшая текст.
Я хочу написать этой женщине, что не поняла последние строчки:
«Представь, каково это – танцевать в этой земле воды и знания.
Пить глубоко, что невозможно пить».
Я не понимаю, о чем это. Лучше признаться честно.
Лучше признаться честно, что я не слышу голоса деревьев.
И тогда есть шанс, что мне ответит та женщина.
И тогда есть шанс, что мне ответят деревья.
Марина Кочан. «Дача "Чернобыль"»
Папина дача была в «Чернобыле». В детстве это слово для меня ничего не значило. Оно было как черная быль. Что-то эфемерное, немного сказочное.
Дачный участок в восемь соток был миром коричневых торфяных лужиц со мхами на дне, жуков, осиновых и березовых листьев, я жарила их на костре вместо хлеба. Лужицы я ворошила палкой. Дачный участок в восемь соток был для меня огромным. Я слонялась туда-сюда в бороздках между грядками, у канавы, подходила к краю елового леса на соседнем участке.
В «Чернобыле» под Сыктывкаром дали участки всем, кто, как и папа, ездил сразу после аварии брать на анализ почву. Папа был радиобиологом, он не мог не поехать, это была его миссия. Изучать радиацию было его работой, прямо как у Марии Кюри и ее мужа. Я не знаю, боялся ли он радиации.
Но знаю: тяжелый ящик, набитый зараженной землей, он тащил вдвоем с коллегой через границу пешком, чтобы не фонил автобус. Эту землю они вырезали ножом большими кусками, как режут торт, коричневые и черные пласты.
Эта земля прилетела в Сыктывкар и осталась фонить где-то там, в одном из кабинетов института. Земля связала всех этих людей-ученых дважды: зараженная и та, которая теперь была чистой и своей. На которой можно было вырастить овощи для своих семей.
Папа любил дачу. Это была его земля, его личное место. Там он был дома, хотя дома там не было. В семейном архиве есть цветная фотография: мне лет пять, я с закатанными рукавами и в огромных варежках из грубой болотного цвета мешковины сдираю шкуру со спиленного дерева. Я помню этот момент. Мне нравилась работа, которая была не совсем по силам. Мне нравилась идея будущего дома, я мечтала, как летом мы сможем жить на даче, ходить каждый день в лес, пить чай из кружек с цветочками, которые привезем из городской квартиры.
На участке папа хотел все делать сам. Деревья он сначала спиливал зубастой ручной пилой и валил на землю, потом мы вместе распиливали каждое на несколько частей, рубили мелкие сучки топором, сдирали грубую кору, под которой оставался нежный молочный ствол, гладкий, как кожа ребенка. Его хотелось обнимать, прислоняться к нему щекой. Деревья недолго были такими. Они быстро серели, седели. После смерти папы все срубленные стволы подгнили