Нет, уже приносят что-то крохотное на блюде, и это все, вы издеваетесь, что ли, ничего не поделать, благодарю, ем, давлюсь чем-то приторно-сладким, вот тебе и мясо, мясом и не пахнет, чер-р-т…
Я не знаю, чья это резиденция, куда опускается автолет, я только могу догадываться, и от этих догадок мне не по себе. Люди хлопочут, пожалуйста, ваши апартаменты, нет, не в центральном доме, в правом, в центральном, там… ну вы сами понимаете. Пожалуйста, телевизор, видеоигры, вы, наверное, всякое такое любите? И не знаю, как сказать, что всю жизнь всякие игры терпеть не мог, сам не знаю, почему, а тётка орала, а-а-а, все дети как дети, играют, а ты, а если пробовал играть, тоже орала, а-а-а, лучше бы делом занялся… её послушать, так лучше бы меня вообще на свете не было, хотя и тут нашла бы к чему придраться…
Тётка…
Хочется заорать кому-то никому, верните тётку, и дом верните, и Даньку придурка такого, верните, и городок верните, и все-все верните, что вы у нас отняли…
Ёкает сердце, только сейчас понимаю, что тот самый он где-то рядом, да не где-то – в центральном доме, мне же сказали, в центральном доме, к которому ведет крытая галерея…
И, черт возьми, все кажется так просто…
Осторожно выбираюсь из комнаты – люди в форме смотрят на меня так, будто не могут понять, что со мной сделать, застрелить меня на месте или пропустить. Иду куда-то в никуда, откуда я знаю, куда идти, что по анфиладе и направо, а дальше вверх по лестнице, в неприметную дверь, которую я бы и не заметил, если бы не знал… но откуда… черт меня дери, откуда…
Толкаю дверь, сам удивляюсь, что не заперто, он стоит спиной ко мне, до черта близко, вижу рукоятку пистолета, торчащую из его кармана, дальше все как во сне, я не смогу вытащить оружие незаметно, но я должен, просто, умри, а сделай, или просто – умри…
Он хватает меня за руку – с какой-то нечеловеческой стремительностью, разворачивается, смотрит на меня, у него и правда рыжие глаза с зелеными крапинками, как про него говорят, весь какой-то щуплый, водянистый, будто бы не то просвечивающий, не то вообще светящийся. Приотпускает оружие, будто играет со мной, смотрит выжидающе:
– Ну, давай… давай…
Голос шелестящий, как листья по осени, похож и в то же время не похож на голос по радио, как будто тот же самый голос, но переодетый из делового костюма во что-то домашнее, повседневное, и сам он, даром, что в костюме, правда, без пиджака, кажется каким-то домашним, каким-то неправильным.
– Ну, давай же…
Чувствую, что он смеется надо мной, он не верит, что я смогу что-то сделать, я сам не верю, что смогу что-то сделать, и понимаю, что в жизни себе не прощу, если…
…вздрагиваю от выстрела так, будто не я стрелял, а в меня стреляли, и стыдно признаться, что это сделал не я, не я, оно само хлопнуло, кровавые кляксы на белоснежной рубашке, он расстегивает пуговицы, смотрит на аккуратное черное отверстие, которое тут же затягивается.
– Ну… давай еще?
Стреляю ему в голову – уже просто от собственного бессилия,