Либерман – перманентно усталый рыжий мужчина с брюшком, средних лет, и его жена, Светлана, тоже средних лет, полная темноволосая женщина с резкими чертами лица, не красавица и не уродина. Вадик что-то изучал на экране компьютера-планшета. Светлана посылала по телефону тексты своей подруге, жалуясь на жизнь. Дети Либерманов – мальчик и девочка – проводили летние каникулы в субтропиках, в специальном заведении для детей из состоятельных семей.
А напротив них разместилась господа Дашкова, дама возрастом около девяноста, с увлечением читающая экономический журнал.
Цицерон, неся в руке тамблер с виски, говорил:
– … ведет, похоже, все дела в Спокойствии – так получилось, что она твоя бывшая, и поэтому ты думаешь, что можешь ей доверять. Удивляюсь я тебе иногда, Рылеев. Странный ты.
Рылеев спросил:
– Это ты о чем?
– Дорогой мой друг и одноклассник, я всегда тщателен – это у меня с рождения. Я проверил. До объединения в «Спокойствии» базировались два так называемых строителя. Друг друга они ненавидели, но кое-что делали сообща. Давали взятки епископу, и целой куче народу в городской администрации, каждый год, только бы церква не получила статус исторического памятника. Оба хотели ее снести. Один – чтобы построить это наше так называемое люкс-здание, в коем мы с тобою, типа, живем, другой чтобы возвести на этом месте жилой небоскреб, потому что не бывает слишком много жилых небоскребов в одном квартале. Один из упомянутых подонков прозывается Александр Миронов, другой Александр Кац. Не помню, кто из них кто, потому что это не имеет значения. После объединения один из них стал главным управителем, а второй … не важно. Ну так вот, Рылеев, можешь сказать Миронову, или Кацу, чтоб они оба еблись в рот в любом выбранном ими месте в любое удобное для них время, ибо лично я никуда переезжать не собираюсь.
Он подошел к роялю, снял с него вазу и фотографию, и поставил и то, и другое на пол.
Из глубин дома послышалось пение оперного сопрано – гаммы, почему-то прерывистые. Не обращая на внимания на гаммы, Цицерон пониженным тоном сказал Рылееву:
– Надо бы все-таки объяснить людям, что рояль – музыкальный инструмент, а не кофейный столик и не полка. И водружение на рояль пошлых посторонних предметов есть проявление дурного вкуса, кое следует карать публичной поркой на площади.
Рылеев удивился:
– Ты что, полюбил вдруг музыку?
Цицерон живо откликнулся:
– Ненавижу по-прежнему. Особенно так называемый «Ноктюрн» в ми-бемоль, авторства пана Шопена. Тем не менее, моя нелюбовь к роялю – это одно, а эстетика – совсем другое. Здравствуй, прекрасное создание.
Рылеев повернул голову – посмотреть, к кому обращается Цицерон. Через вестибюль к Цицерону бежала, жуя резинку, босоногая Мими, блондинка двадцати шести лет, стройная, с мальчишескими повадками, в одежде, которая больше подошла бы семнадцатилетней девочке: новая любовница. Не вынимая резинки изо рта, она поцеловала Цицерона, после чего сразу кинулась