Мофаи оказывался занят на стороне, я предлагал Художнику свою помощь; и мое присутствие было таким постоянным, что ему вряд ли был нужен Кина. Судя по всему, Художнику нравилось мое общество, или, по крайней мере, он извлекал из него пользу. Он расспрашивал о моем воспитании и образовании. Ему было любопытно услышать о моей семье, и, когда я сказал, что круглый сирота, если не считать приемного племени, он как будто бы даже растрогался. Иногда он спрашивал, что мне известно о Библии или греческих философах или – однажды – о математике.
Признаю – я позволил его заинтересованности повлиять на себя. Моя осанка стала чуть прямее, я стал смотреть в глаза сверстникам так долго, что заставлял сомневаться в своем стремлении к самосохранению. Я стал любимцем Художника несмотря на то, что в глубине души понимал опасность такого положения. Что будет, если Художник уйдет без меня? Мое положение оказалось бы еще хуже, чем раньше.
Когда по вечерам Художник разрешал мне заниматься его костром, мы говорили о многих вещах – обычно он расспрашивал меня, а я старался предоставить ему ответы. Ему хотелось узнать, как мы живем, как устроены наши семьи и поселения, какова природа наших самых великих ценностей. Отвечая на этот вопрос, я рассказал ему о резном доме нашего вождя, о taonga, сделанных из pounamu[43], об оружии из китового уса и твердого дерева. Но тут меня озарило, что не они были нашими величайшими сокровищами, поэтому я встал и принялся указывать рукой в ту или иную сторону, дополняя свои слова.
– На востоке вон та гора, Матайранги, на западе – Те-Аумайранги, на севере – Фитирейя. Здесь – гавань Те-Фангануи-a-Тара и Тиакиуай, где мы берем питьевую воду. Земля у нас под ногами, fenua, и там… – Я указал на хижину, откуда доносился детский плач, – наши mokopuna. Вот наши величайшие сокровища. Все, что нас окружает.
Возможно, такое объяснение показалось Художнику романтическим, хотя он и вправду наслаждался пейзажем и тратил много времени на его зарисовки. Но больше всего его интересовали наши дома и одежда, самые красивые женщины и мужчины самого высокого ранга.
– А как насчет тебя самого, юный Джеймс? Что ты ценишь превыше всего?
Мне оказалось нечего назвать.
– У меня здесь невысокое положение, мне почти ничего не принадлежит. Но я сыт и при деле, и в такой же безопасности, как и любой из нас в эти непонятные времена. Думаю, что больше всего дорожу своим образованием, которое позволяет мне разговаривать с вами на вашем языке и писать, когда у меня есть повод и принадлежности.
Я рассказал Художнику о своем желании увидеть мир, стать полностью образованным, современным человеком. И о своих сомнениях, что такому, как я, когда-нибудь представятся такие возможности. Он ответил философски:
– У тебя в распоряжении только одна жизнь, Джеймс. Почему бы тебе не сотворить ее настолько великолепной, насколько ты помышляешь? По-моему, никто не может возыметь того, чего прежде для себя не помыслил. Именно так мы воплощаем в жизнь наши самые содержательные и смелые изобретения: сначала мы замышляем нечто, затем высказываем и, наконец, совершаем