круглый маятник. «Вот так, и вот так…»
«Он стал бить ее хлыстом. Боль впивалась… Облетала стены и впивалась. Отчаянье беспощадной боли. Два раза облетел кругом и рухнул потолок. Ошеломляло упоенье отчаянья. Хлестнуло…»
«Эх! С треском развернулись огни в городе. Тройка сорвалась, залилась бубенцами, унося в мутную ночь. В безвольную ночь…»
……….
«Пресытилось. Очнулась. Но телу боль еще извивалась. Комнату наполнило самодовольство наказавшего. Самодовольно не глядел, равнодушничал. А мебель кругом рассиделась, расстоялась, осталась на тех же местах свидетельницей. Утвержденная мужской властью, утверждала и смотрела удовлетворенно, точно сейчас получила то, чего давно дожидалась. Она всегда сторожила. Довела понемногу время до этой минуты».
«Ужасно стыдно было поднимать на него глаза. Не смела уйти без позволенья. Униженно стояла пред ним. Набухала еще в горле истерика. Тогда, не торопясь, закуривая и пуская нарочно ей дым в лицо, он подал ей деньги и послал ее за папиросами на улицу…»
Изящно было на улице! Ах, изящно… Было очень много мужчин, очень много мужчин. И улица стала какая-то беспокойно-горячая и недозволенная.
Оглядывали. Точно она была раздета. Грубо толкали.
«Из кондитерских выходили молодые люди с конфектными коробками и бонбоньерками в лентах изнеженных розовых, зеленых цветов».
«Они все умели приказывать. Размах плеч был у них всех повелительный».
«Лампы, окна были, что и вчера, но теперь они знали уже все, как мебель в кабинете отчима, – проглотили это и рассматривали ее. От любопытства они отяжелели. Сгоряча она не заметила, что идти ей больно… Мужчины смотрели на нее как будто знали, что один из них сейчас побил ее. Мужчины обжигали ее толчками и заглядывали с уличным удовольствием ей в униженные глаза, красивые от боли и смущенья».
«Горели, сверкали огни. Точно свалилось сразу».
«Захотим – приласкаем, захотим – побьем». «Ей показалось, что все они могли ей приказать, и она должна была бы их слушаться. Белоподкладочники-студенты прошли, заглянув ей в лицо и толкнули друг друга. И эти наложили на нее тавро. И в теле это отдалось тупой тяжестью».
«Это так и надо, это все то же, другого не будет».
И вдруг показалось, что так ей и надо – и стыд и боль, и стыд. Она не смела поднять лицо – они были очень красивы.
И была безграничность, и страсть была в этом горячем потоке взглядов, полупинков развязно-гуляющих. Так и мчало куда-то все оживленней и скорей: огни хлестали ночь.
От боли она принуждена была пойти еще тише. Все в ней опустилось… А они раздували пьяные ноздри и обливали ее горячими тяжелыми взглядами, потому что приниженные глаза ее стали темнее и красивее. И нахлынула через голову, потянула горячая волна – падать в безграничное униженье без конца.
И тогда ей показалось, что не было у нее ни дома, куда возвращаться, ни настоящего имени… Она про себя подумала: «Женщина…» Что-то стирала и уносила улица. Толпой сменившихся