сани «свою», молодцевато застегнул полость и послал вперед, в ночь».
«На панели студент тащил хихикающую проститутку».
……….
Она, стараясь не поднимать глаза выше его ног, протянула отчиму папиросы. Стараясь не видать стен. Бросилось в глаза его глянцевитое, смутное от разгоревшегося тела лицо, и нарочно на виду выложенный хлыст. Хотела не увидать также его заигрывающего, высматривающего взгляда. Но что-то пригнуло ее низко, и длинно посмотрела. Лежал хлыст с ручкой красивой кавказской чеканки. Он бил ее красивым хлыстом, таким красивым, что его хотелось взять и потрогать, и даже приложить к щеке.
И нежные плечи ее точно надломились и поникли по бокам руки.
Стены жадно смотрели, жаждали унизительного. Наслаждались. Он взял хлыст и хлестнул воздух. Свистнуло. Она вздрогнула – не могла, точно впилось в ее тело. И еще. Наслаждался эффектом. Она собралась и закаменела, чтоб не отдать последнее. Но он уже наслаждался… Хлестнул ночь. Молчаливую черноглазую ночь. Эх, и еще! «Поживи, повертись». Точно с провизгом где-то цыганки пели: «Опьянела, опьянела…»
Наступило пьянство стыда.
Заставил услуживать. И подчеркнуто унижалась, и уже была безграничность, точно этим отдавалась всем тем на улице.
Вся строгая мебель мужского кабинета залоснилась каждой медяшкой, впилась глазами.
……….
И все-таки пришло завтра. Слишком гулко доносились крики мальчишек с каменного двора, даже с парадной и черной лестниц было гулко. Отдавалось. Хлопали хлестко, властно двери. Точно стен не было в квартире, куда спрятаться.
……….
Ужасно противно было видеть, как соринки и бумажки крутились по мостовой. Так резко, обыкновенно, четко крутились с пылью.
Дни ползли под окриками. Сжавшись, она проходила мимо казенных строгих домов с грозными решетками, копьями, дикторскими пучками, увенчанными веночком. Точно пахло от этого всего табаком кабинета отчима. Они припечатывали, придавливали, это называлось «мерой строгости».
По мостовой противно кружились сорные бумажки. Мучительно много подробностей виделось повсюду. Раздраженные мужчины брезгливо шли на службу, пыльные. Дни были знойные, городские, едкие.
Не всегда была пьяная ночь; день тускло ежился, оглядывался стыдно.
Крепкие мужские руки построили себе из камня и железа красивый город. Строгим расчетом вычертили. Построили дома из тяжелого камня. Пространство сдержали решетками. В этом городе они каждый день судили, карали и миловали…
Крутилась пыль… Под вечер господа прогуливались с тросточками.
С утра вставала мутная. Ничего не могла – ни работать, ни думать. Напротив окон дом – установленный, как вся жизнь. Казенный, непреложный. Мимо шагали безучастно. Шагали в форменных погонах и кантах. Во всем этом было согласье и строгость.
А по ночам улица бывала страстная. Огни перемигивались с лицами – испитыми, побледневшими от ночи.
Они шли прямо перед собой, чтоб не уронить свое самодовольство.