была жалость со стороны мальчишечки из рико.
– На карту смотри, – приказала я резко. – Ты должен хорошо изучить Розу.
Двадцать два вытащил из кармана карту, и я не сумела отделаться от мысли, что он испытал облегчение, получив возможность глядеть не на меня, а на что-то другое.
– В какую сторону? – спросила я.
Он указал не туда.
– Там север.
– А нам не на север?
– Нет, – вздохнула я.
– Виноват.
Он принялся вертеть карту, щеки его зарделись. Я вдруг почувствовала жалость. Когда я была салагой, я тоже плохо читала карты. Люди не нуждались в картах. Вся их жизнь протекала на одном и том же пятачке с радиусом десять-пятнадцать миль.
– Ты здесь, – подсказала я, ткнув в карту. – А мы направляемся вот сюда.
Он вскинул на меня глаза и просиял:
– Отлично. Спасибо.
Я зашагала по улице, и Двадцать два припустил за мной. Через несколько шагов он оглянулся, я сделала то же самое и увидела Леба, который рассматривал что-то вдали, прислонясь к челноку.
– А он остается? – спросил Двадцать два.
– Да. Офицеры дежурят у челнока, пока не теряют аудио– или видеосвязь с рибутами. Тогда они отправляются на поиски. Но не жди, что они помогут выполнить задание. Их дело только следить за нами.
Мы свернули за угол, и я крадучись устремилась через полоску пожухлой травы к двери нашего объекта, Томаса Коула. Он убил своего сына.
Мне всегда поручали детоубийц.
Я не возражала.
В предписании об этом не говорилось, но было весьма вероятно, что убийство он совершил потому, что его ребенок умер и затем перезагрузился. Едва человек превращался в рибута, он становился собственностью корпорации, а та, хотя и без колебаний убивала нас в дальнейшем, не разрешала людям самим принимать такие решения. Даже если это были их родные дети. Некоторые родители поступали иначе и прятали детей от КРВЧ, но это тоже влекло за собой арест.
По-моему, большинство родителей не сожалели об изъятии перезагрузившихся детей. Они были рады от нас избавиться.
– С чего полагается начинать? – спросила я, оглянувшись на Двадцать два.
– Стучим.
Я кивнула. Это давало им шанс сдаться добровольно. Срабатывало редко.
Я постучала, вскинула кулак, разжала и показала Двадцать два растопыренную пятерню.
Затем пинком распахнула дверь.
Вся мебель, состоявшая в собственности Томаса Коула, была свалена у порога. Мой объект не впервые заваливал вход, но эта попытка была явно из худших.
Я убрала с дороги древнюю рухлядь и перепрыгнула через то, что осталось. Людям, которые баррикадировались в домах, было некуда больше идти. Ни друзей, ни семьи. К ним старались не прикасаться.
На моих губах заиграла улыбка. Я быстро согнала ее, когда Двадцать два одолел завал. Он мог решить, что я рехнулась, раз вздумала улыбаться в такое неподходящее время.
В коридоре грянули выстрелы, и две пули впились мне в плечо. Людям запрещалось хранить оружие,