я буду уже бодрствовать.
А ещё я отчего-то совершенно точно знал, что именно там, в этих прорехах памяти и прячется загадка моего попаданства. А значит – есть шанс рано или поздно до неё докопаться.
Что ж, уже неплохо. Осталось только освоить методику реставрации воспоминаний, и можно приступать…
Оставался третий слой, воспоминания того, чьё тело я бесцеремонно занял. И вот с ним дело обстояло хуже всего, поскольку ни малейшего следа чужого сознания не нашлось в самом дальнем уголке мозга, и оставалось надеяться, что личность бедняги не растворилась в мировом эфире, а заняла освободившееся место – примерно так, как это описано в романе Шекли «Обмен разумов». Впрочем, там, если не изменяет мне то, что осталось от моей памяти, «вселенец» наследовал вместе с телом ещё и некий базовый слой сознания – простейшие навыки, общую память и прочее, необходимое, чтобы освоиться на «новом месте». В моём же случае ничего подобного не было – всё, включая бытовые привычки и профессиональные навыки принадлежало пятидесятивосьмилетнему мужику, неизвестно по чьей воле оказавшемся в теле пятнадцатилетнего пацана. Хотя, если подумать, то ещё утешение: пацан-то оказался бы в том, потрёпанном жизнью, изрядно изношенном теле – и тоже без минимума необходимых знаний и навыков. Ещё неизвестно, что бы я предпочёл на его месте…
А всё же, этот третий, «юношеский» слой памяти оказался не вполне пуст. Нет, я по-прежнему понятия не имел, где родился Лёха, какую фамилию он носил, кто его родители. Но воспоминания, как выяснилось, начинались несколько раньше пробуждения в медчасти. Вот я в комнате без окон – сижу на грубом деревянном кресле, опутанный проводами, на голове металлический то ли шлем, то ли шапочка, от которой кабельный жгут идёт за спину. Руки и ноги притянуты к креслу широкими ремнями, что наводит на неприятные ассоциации с электрическим стулом… Вот меня под руки извлекают из кресла и куда-то ведут – взгляд выхватывает висящий на стене мутный аэрофотоснимок с надписью химическим карандашом: «Сейдозеро» и дата, март 1923 года. Вот я в автомобиле, на заднем, широком, как диван сиденье. Шторки на окнах задёрнуты неплотно, в образовавшуюся щель мне видны улицы большого оживлённого города – ломовые подводы, трамвай, отчаянно звенящий и рассыпающий искры, грузовички, вроде давешнего АМО, легковые автомобили, открытые или с поднятым тентом…
Следующая картинка: я в железнодорожном вагоне, в купе – невиданная роскошь для пятнадцатилетнего мальчугана. Сопровождающий, угрюмый, неразговорчивый тип, принимает от конвоира в форменном кителе и с кобурой на поясе картонную папку с надписью «личное дело» и засовывает её в портфель. Имени-фамилии на папке я не разобрал, зато запомнил весёленькие жёлтые завязки из шнурков от ботинок.
И последний «кадр»: купе опрокидывается, словно аппарат, которым снимали этот фильм швырнули на пол; на меня накатывает приступ дурноты, я падаю спиной на вагонный диванчик, и…
И всё. Дальше – только кровать