свои секреты.
Дверь отворяется с мерзковатым скрипом.
– Наконец-то, – миссис Ульбрехт отступает от стола, но лишь затем, чтобы махнуть рукой. И жест этот предназначен вовсе не Луке. – Вы определенно не спешите.
– Утром вернулся.
Для нее это не оправдание. Миссис Ульбрехт в принципе не признавала оправданий. Иногда Луке казалось, что сама почтеннейшая миссис Ульбрехт, американка во втором поколении, как она любила повторять, давно уже не может считаться в полной мере живым человеком.
Плевать. Она лучшая.
– Это…
– С высокой долей вероятности я могу утверждать, что на представленных образцах имеется ряд повреждений, сходных как между собой, так и между образцами, полученными ранее.
Миссис Ульбрехт опустила маску. Сняла перчатки.
Отступила от стола и отправила их в мусорную корзину, где уже лежало десятка два перчаток. Шапочка упала на руки ассистенту, а халат – другому. Она осталась в темно-сером узком платье, с виду неудобном, а еще подчеркивающем нечеловеческую ее худобу.
– Впрочем, это лишь результаты первичного осмотра. Я отражу их в отчете, однако вы должны понимать, что лишь всестороннее исследование способно дать ответ на ваш, несомненно, важный вопрос.
– Я понимаю.
Многие отказывались работать с ней.
Жесткая. Нетерпимая к чужим слабостям. Идеальная во всем, что касалось патанатомии, она пугала обычных людей. Луку же восхищала. И главное, он был готов поклясться, что миссис Ульбрехт знает об этом восхищении, вполне искреннем. А потому принимает его.
И позволяет Луке чуть больше, чем прочим. К примеру, услышать ее частное мнение.
Миссис Ульбрехт разминает пальцы. И садится, не дожидаясь, пока Лука подвинет стул. Она принципиально не принимает помощь от мужчин, а еще отказывается становиться их прислугой.
Так говорят.
Кофе он наливает сам.
Варит его бледная девочка, слишком боящаяся миссис Ульбрехт, чтобы впечатлить ее, но при том в достаточной мере старательная, чтобы остаться при Бюро.
– Пока могу сказать, что сходство присутствует в той мере, когда может идти речь об идентичности. – Миссис Ульбрехт курит трубку.
Черную. С изогнутым мундштуком и янтарными вставками. И в этом видится очередной вызов обществу, хотя на самом деле ей глубоко плевать на общество.
Она любит трубку.
И табак, тот самый – терпкий и горький, дерущий горло. Дым поднимается к вытяжке, а тончайшая пелена защитного поля не позволяет ему расползтись по лаборатории.
– То есть…
– Выводы делать рано, – она смотрит снисходительно и где-то даже печально. – Двенадцать тел. Девять полных. И фрагменты как минимум трех разных экземпляров. Возраст некоторых определить сложно…
– Но вы…
– Полагаю, речь идет о пятнадцати – двадцати годах. – Она обнимала мундштук губами, делала вдох и зажмуривалась, а после выдыхала дым. – Самым свежим – меньше шести месяцев.
Кладбище.
Его,