вновь обрела загадочную величественность – по крайней мере, трухлявые углы сделались незаметными, – Гера заставил нас всех подняться по шаткой лесенке, не той, которую принесли от Михеича, а пониже и покоряжестее, на второй этаж, как я теперь понимаю, в колоколенку. Каждому из нас он вручил свечу и мы, засветив тусклые жёлтые огоньки, просидели в полной тишине не менее десяти минут – кто на корточках, кто прямо на древних досках пола. Сам Гера сидел на полу, привалившись тощей спиной к деревянному срубу и вытянув ноги к центру комнаты. Свеча снизу освещала его бородатое лицо и он сам по себе напоминал икону, которых явно не хватало в этом помещении. Но всё-таки чувствовалась некоторая и неправильность в его физиономии, потому что, в отличие от ликов святых, он поглядывал на нас с каким-то ожиданием, и одновременно равнодушием, и ещё раз одновременно с нетерпением. Я понял, что он считает про себя минуты. Затем он ткнул пальцем в громадную синюю клавишу принесённого с собой кассетного магнитофона, и заиграл, скорее всего, Бах. И, знаете, эта музыка, вместо того, чтобы окрасить установившееся настроение, его разрушила. Все вокруг стали понемногу шушукаться, и, когда повсеместный шёпот превратился почти что в гул, Гера решил, что ритуал исполнен, мы вернулись в лагерь и разбрелись по палаткам спать.
Я вновь оказался посередине в обнимку с проклятым столбом, но насыщенность пережитого, плотность свалившихся на мою голову событий оказалась такая, что я почти мгновенно заснул под звуки бесконечных ночных походных переговоров.
– Чувствовал себя глупо! – вещал Юра. – В прошлом году так же сидели. Это у Геры традиция…
Какая именно у Геры традиция, я уже не услышал, а вместо этого проснулся от могильного влажного холода. Железный столб рассекал мою грудь поперёк, словно раскалённый нож кусок сливочного масла, и меня снова трясло. Я, собрав волю в кулак, (хотя как это можно было сделать, до сих пор не понимаю) выбрался из-под одеяла в страшный наружный холод и торопливо, как будто куда-то опаздывал, выскочил из палатки. Было темно, и я не сразу отыскал среди беспорядочной груды рюкзаков свой, чтобы натянуть ещё один свитер и ветровку. Это при том, что спали мы в одежде.
Немного согревшись, я осмотрел лагерь. Над кострищем всё ещё время от времени появлялись редкие языки пламени, хотя никаких недогоревших поленьев, способных напитать огонь, не было видно – одни только угли, распластавшиеся посреди поляны большим ярким оранжевым пятном. И на границе этого пятна, словно громадный древний неандерталец, лежал и время от времени всхрапывал, точно так же, как и костёр время от времени вспыхивал пламенем, Арсен. Тогда я вытащил из палатки одеяло и тоже улёгся рядом с кострищем. Лицо обожгло пустынным жаром в то время, как по спине погуливала влажная ночная прохлада, но хуже всего было внизу, где от земли шёл воистину могильные мрак и смерть. Нет, лежать так, а тем более спать, было решительно невозможно. Тогда я решил встать и выяснить, как же всё-таки ночует Арсен. Я присел