стоишь? Иди в свою комнату, поесть я и без тебя смогу.
А сам сижу и смотрю в одну точку, слушаю, как ее тапочки шлепают по полу.
Ей бы с ребятами гулять, ходить в кино или танцевать в сквере, как у молодежи сейчас модно: включат колонку, прыгают и машут руками одинаково. Вроде бестолково, а смотрится красиво. Ульянка вместо этого взвалила на себя домашнее хозяйство. Меня встречает каждый вечер: даже если поздно пьяный заявлюсь, все равно выйдет из своей комнаты и накроет на стол. «Почему жена этого не делает? Не выносит меня?» – подумал и пронзила меня горькая догадка: дочь тоже меня презирает, просто жалеет.
– Вот как вы сказали сейчас: «Другого отца нет, приходится терпеть этого…»
– Я не сказала «терпеть»…
– А, – мужчина махнул рукой возле своего колена, – Все одно… У меня тогда уже борщ остыл, а я все сидел и ложкой по столешнице водил, нащупывая в ленте времени своей жизни тот момент, когда я покатился по наклонной плоскости.
Незадолго до этого вернулся я из рейса и пригласил отметить это дело своего бывшего напарника, Сологуба. Нам хватило только на литрушечку, решили, что закуска – дело второстепенное, тем более дома в холодильнике мы нашли кастрюлю с чечевичной похлебкой, в морозилке – сало. Меня очевидно ждали, но на радостях от встречи с Сологубом я забыл зайти за расчетом в кассу, потому домой вернулся с пустыми руками.
Мы уже прилично набрались, когда пришла Ульянка. Белые ночи, сколько времени было, я не знаю, она как-то тихонечко прошмыгнула в свою комнату. Честно, я бы ее и не заметил, но Сологуб заорал: «Привет молодежи!» – и пошел за ней. Я направился следом.
На Ульянкиной кровати спала Настюшка. Сологуб, бездетный закоренелый холостяк, наклонился над спящей девочкой, чтобы получше рассмотреть ее, и чуть не упал на нее всем своим весом. Не думаю, что он хотел обидеть мою доченьку, но его схватила Ульяна:
– Совсем, что ли? Не пугайте ребенка!
Она не грубо сказала, а… брезгливо. Да, брезгливо, словно я не отец ей, а посторонний. Я понимал, что мы плохо с Сологубом соображаем и неправильное что-то делаем, но Ульянке погрозил пальцем:
– Помолчи, дочка. Солдат ребенка не обидит.
Она взглянула с укором, вытолкала нас из комнаты и закрылась изнутри на шпингалет, сказала, что ей переодеться надо.
Мы с Сологубом вернулись на кухню и только уселись за стол, как вошла жена. Все такая же тонкая, хрупкая, с аккуратной русой головкой на изящной шее, в выбеленном платье-рубашке, босая, больше похожая на деревенскую девчонку, приехавшую в гости к своим городским родственникам, чем на уроженку Ленинграда, двадцать лет проработавшую экономистом на судостроительном заводе.
– Мир вам, добрые люди! Я в душ, и чтобы через четверть часа вас здесь не было, а я сделаю вид, что ничего не видела, – усмехнулась и крутанулась в дверях, чтобы выйти.
Я ничего ответить не успел, так ловко она нас прижучила.
– Мамочка! –