любого деяния или не деяния) опустился перед женщиной на колени и принялся снимать со своей ноги одинокую калигулу.
Женщина (замерев, как струна) – так и осталась. Она – никуда не делась. Она – с неприкрытой иронией (немного не доходя до сарказма) его разглядывала. Причём – не только потому, что глубинно (по женски) положила себя мерой всех вещей и (отсюда) возможностью их последующего одушевления, но – ещё и потому, что любые вещи (уже одушевленные ею или ещё нет), покидая ее мироздание (даже если – превышая ее мироздание), просто-напросто переставали для нее существовать.
Причем – переставали существовать сразу во всех ее мирах, бывших и будущих.
Иначе – её бытие могло бы лишиться смысла, а этого – быть никак не могло: женщина положила себя миру как меру, причем была (и есть) совершенно права: согласитесь, что роль бегущего от своей единственной женщины человека всегда неприглядна… Кар-р!
Так, может, и не приглядываться к роли? Так, может, и за Россией никакого пригляда не потребуется?
Так, может, все как-нибудь да образуется: и образы будут другими, и образа!
Главное: жизнь – продолжится, ведь души (каждая – на своем месте) останутся.
Или – не останутся? Нет ответа.
Кар-р!
Не сразу разум постигает вечность!
Сначала вечность замечает разум:
С огромнейшим трудом, как муравья,
Что занят своим маленьким трудом -
Всю вечность оставляя на потом!
И лишь порою поглядит на млечность…
– Кар-р!– бессильно крикнул из своего далека вороний вопль, который (если бы ему дозволили сказать по человечески), сейчас тоже заговорил бы виршами; но – кто же ему даст?
Да и что он сможет срифмовать, кроме скудных куплетов «на тему», то есть – очередного скоморошества? Что он может – кроме как указать, что такого (во всех отношениях благого) будущего Илия Дон Кехана (пророк и тезка пророка) сам для себя даже не предвидел; быть может, стоило предвидеть?
Или – лучше и не начинать?
А ведь что (в конце-концов) этому (или – какому ещё) такому огромному миру до этой (или – уже какой-нибудь другой) такой маленькой России, когда есть такое огромное человеческое счастье?
И в этот миг Идальго (стоя на коленях перед любимой) освободился от последней калигулы.
И в этот миг он выпрямился и вслух прочитал из своего всё ещё (или – тогда ещё) не написанного:
Оставь молитву ради женщины,
Но не оставь свою работу.
Оставь и битву ради женщины,
И лезвие возле аорты,
Но не оставь свою работу.
Женщина услышала и вздрогнула лицом – словно кошка, коснувшись Воды. Сначала – не поверила своим ушам, потом – не поверила своей душе. Да и кто бы на ее месте поверил этому объявленному суициду? Кто поверит человеку, который грозит всех обидеть своей погибелью, причем – именно тогда, когда ему стало известно, что погибели нет?
Никто и не поверил! Даже Идальго, который не мог прервать себя и продолжил:
Она