бредил. Скорее всего, предположил Кроне, тот просто изначально запутался в своих мыслях, а потом разволновался и дошел до мысли, что человек не бесчувственен.
Это, конечно, не так. Кроне не просто так думал, – он знал, что человек бесчувственен, знал эту сторону его природы.
Одно только в словах этого молодого человека заставило его вздрогнуть, податься вперед, – когда он вернул его в период осложнений. Действительно, Кроне и сам не раз пытался понять, что привлекло всех к его идее, когда он так случайно подошел к ней, – природа ли? Человек сам узнал себя в том, о чем он рассказывал, или это и впрямь он и ему подобные так «постарались»? Но одно дело – заниматься теорией; другое – познать себя на практике…
Эх, к сожалению, он не знает, что было тогда, в период появления городов нового типа, – и бесчувственности. Несомненно, она оттуда временем и родом. А многие до сих пор наивно связывают это с ним!
Вот где ответственность – смириться с такой постановкой вещей и сосредоточиться на том, что он, напротив, знает – и уже доказал. Только вот, видимо, не всем, раз даже в Институте бродят сомнения.
Это все дурацкая новая идея, подумал Кроне, от нее растут изначально неправильные теории и версии. Что за ложь в истории!
Кроне разозлился, – и в том числе сам на себя, что не сумел сразу пресечь измышления этого «коллеги», и доказать ему свою правоту, и заставить его работать в другом направлении. Хотя против идеи он бы ничего не смог сделать…
Прекратив рефлексию, профессор поднялся со стула и полез в архив, искать нужные бумаги.
Он теперь, найдя какую-то папку, тщательно перебирал листочки и про себя радовался, что не доверился тогда технике и не стал делать заметки электронные. Понятно, профессора Института, в сущности, не ученые. Максимум – их можно назвать теоретиками-фантазерами. Но в жизни Кроне был период, когда ученым он был несомненно, самое интересное в его записях к этому периоду и относится.
Кроне об осложнениях писал только вразброс, ничего не поясняя и не доказывая, – то, что он описывал, для него лично доказательств не требовало. Такие страницы он пропустил. Вот он дошел до заметок об общении с ним людьми, его коллег, которые подходили к нему после тяжелой практической работы. Кроне, по сравнению с тогдашней реакцией, сначала вздохнул, потом встрепенулся: он припомнил, как ярый смех раздирал его при прослушивании записей. Но уже тогда: пройди еще немного времени – и отреагировал бы он вдумчивей. Ведь он вскоре все понял.
Зато есть что вспомнить, хотя это и не совсем то: как реагировали люди на его поведение, – вот что хотелось бы узнать, вернее, найти в заметках. Ибо этот момент совершенно вылетел из памяти Кроне – он не помнил, что выражали собой люди до того, как он заговорил о бесчувственности. Они могли быть готовы услышать нечто новое – или новое старое – о себе или находились в состоянии безразличия? Какими они были?
Кроне не задавался ранее этим вопросом, – возможно, и вплоть до предположения старшего планировщика. Из слов того вполне вытекает,