ерное, в ней есть какие-то ответы. Или нет. Она сгущается, в ней появляются мерцающие звёзды, в ней глубина, она окутывает меня вокруг, целиком, обнимая мягкими лапами, урча пушистым котиком откуда-то из глубины. Я чувствую покой, но не могу пошевелиться, мне тяжело дышать, но это уже не беспокоит, потому что темнота такая уютная, я закрываю глаза и… Снова падаю в темноту.
Зима глядит мне в спину нескончаемой осенью, поливая дождём капюшон. Я стою на платформе, ожидая свой поезд, глядя в туманное утро, встречая взглядом полосы света от утренних фар спешащих автомобилей. Вон там появился мой поезд, моя электричка, я войду в тамбур, стряхну с куртки капли дождя и пройду вглубь вагона. Там тепло и сыро, там люди, свет и сонные флюиды. И кто-нибудь обязательно уступит место, я сяду на жёсткую скамью и в уши вставлю капельки наушников, включу предложенную музыку, неважно чью, какую и о чём, просто заткнуть беспорядочность мыслей, просто послушать кого-то, кроме себя. Потом пятнадцать минут разглядывать людей, смотрящих в телефоны, книги, сны, а потом толкучка и бегом до турникетов, приложить билет и выйти вон, сбежать как будто на свободу, купить и выпить кофе с пирожком, взойти и встать на мост и, глядя в воду мутную, обводного канала, думать, что уже всё в прошлом, знать, что жизнь уже прошла. А в наушниках всё то же, точно то же, что вчера. За спиною дождь и холод, впереди лишь серость, да туман, стоит ли смотреть что дальше – этот глупый сериал… выброшен стаканчик в воду, утро выпито до дна, шаг за шагом, капля к капле, точно так же, как вчера.
И так последние тридцать пять лет, долгие, как дни в Освенциме, в ожидании огня, пустые, как глазницы брошенных домов, чужие, как предатели на фронте. Предатели, они кругом, теперь предателями стали даже те, кому ты верил и те, кто верил тебе. Мы все теперь друг друга предаём, теперь так выгоднее жить, теперь так проще и надёжней. Наверное, быть может. Но хочется, чтоб было всё не так, чтоб было всё иначе. Ты помнишь ли, Максим, как мы дрожали вместе под дождями, укрытые одним плащом, как выходили ветром гонимые и пулями врагов, из окружения, как бешено орали в первом нашем бою «Ура!» – чтоб только не обделаться от страха. И спали рядом, под звёздами яркими Дуная. Я думаю, ты помнишь, я даже это знаю, ты мне говорил. Проклятый дождь, он словно фашист, дождь меня ненавидит, просто за то, что я человек, просто за то, что уже не молод и, почти не живой. Или это я сам, сам себя ненавижу, за то, что старик, за то, что живой, за то, что копчу это небо уже девяносто три года. Прости меня, Лиза, но мне одиноко и хочется очень к тебе, в темноту, куда-то туда, где теперь дышишь ты, если, конечно, там дышат. Ты ушла, оставила о себе только память, да шкатулку безделушек, а ещё пустые ночи, бледные дни, косые взгляды и дожди, и камень с образом твоим и датами начала и конца. Пожалуй, вот и всё.
И ещё Серёжка, как ты там? Почти сорок лет – целая жизнь для кого-то, бесконечность для меня. И эта бесконечность вдвое старше тебя, дырой в душе и сквозняком через остаток жизни, зияющей космическою раной. Так страшно умирать, особенно, когда тебя так ненавидит чужое небо, жаркое, сухое. Я помню вас, я помню, словно проклятый, всю жизнь, от школы, до сегодняшнего дня, пусть не в деталях, но достаточно, чтоб броситься с моста, чтоб чувствовать холодных вод объятья, смрад и не гостеприимство грязного канала. Шагами шаркая по мокрому асфальту, прислушиваясь, вспоминать ушедшее во мрак и мерить время прожитыми днями, ползучими и длинными, как чёрная змея. Вот всё, что мне осталось до черты, черты которая, как специально, где-то всё ещё за горизонтом, невидимая, тонкая, последняя, прямая. Та самая, за которой ждёт меня моя Елизавета, как и тогда ждала, как ждал её когда-то я, под майскими дождями, под снегом декабря и солнцем августа, под увядающей природой Крыма. Мы вместе строили наш новый мир, мы строили разрушенную, победившую страну, мы строили новую жизнь, и в том числе, свою. Мы встретились в апреле, прожили вместе двадцать пять лет, а после ты ушла, оставила меня в этом проклятом мире. Одного. Сказала, что не можешь больше так, сказала, что скучаешь и не видишь смысла жить без нашего Серёжки, сказала, что не понимаешь для чего, зачем и за кого он отдал свою жизнь. Вот мы когда-то воевали за свою страну, мы защищали Родину, а он погиб в чужой стране, и воевал за что-то чуждое, чужое. И закрывала глаза, из которых текли солёными реками слёзы, в которых уже не осталось совсем ничего, кроме чёрной пустоты потери. И, наверное, ты была в чём-то права, засыпая уже навсегда, ведь всего через несколько месяцев всё изменилось и стало ломаться вокруг всё то, за что, отдавая себя целиком, что мы строили долго и, как оказалось – тщетно. А ещё через несколько лет, оказалось, что наши мальчишки гибли напрасно, в горах Афганистана, а после разрушилось всё. Абсолютно. И, глядя на хаос в Вильнюсе, на радость украинцев, танцы южного Кавказа, на дым в столице, где стреляли танки, вдруг чувствуешь, как тихо по щекам стекают слёзы, как понимаешь, что сломалось всё, во что ты верил, всё, к чему стремился, за что боролся и, чего хотел. И слышишь, как падают внутри тебя опоры, и вот сидишь в потрёпанном, как жизнь твоя, затёртом кресле, и словно на краю, всё потеряв, оставшись в одиночестве, оставшись даже без страны. Мы ненавидели предателей Родины на страшной войне, но гораздо страшнее, когда Родина предаёт тебя в мирное время, тогда