со временем её фасад в предрассветные часы был почти чёрным. Только с лучами солнца дом вновь приобретал свой тёмно-багровый цвет – цвет потемневшего от времени кирпича.
Перед подъездами были разбиты клумбы, и цветы на них своей яркой восковой неподвижностью делали их похожими на похоронные венки. К общему впечатлению добавлялось хмурое выражение окон, в которые, казалось, редко заглядывало солнце.
Раза три в месяц перед одним из двух подъездов обязательно собирались жители посёлка, чтобы проводить в последний путь своего друга, родственника или соседа. Мужчины, как правило, стояли поодаль; женщины молчаливо теснились вокруг высокого подъездного крыльца и с опаской и благоговением смотрели на окна квартиры, где накануне умер человек. На фоне кривых потресканных хибар трёхэтажка смотрелась так солидно, что самые суеверные из старух закрывали глаза на то, с какой частотой из дома выносили ковры с покойниками. Купить или унаследовать квартиру в этом доме считалось редкой удачей.
Маратика, на удивление мусульманам, вынесли в гробу. Ящик размером с колыбель, обшитый красными рюшами, поставили головой в сторону запада. Засыпанный чернильными, розовыми и белыми астрами гробик сам напоминал цветничок – такие обычно высаживают у вечного огня или у стелы на въезде в город. От асфальта, который длинной пыльной заплатой тянулся перед трёхэтажкой, шёл жар, как от печи.
Мужчины в тюбетейках морщились и жались от палящего солнца ближе к подъезду. В пятнистой жёлтой тени карагачей стояли женщины во главе с матерью Маратика, тридцатилетней Наиной. В длинном чёрном платье сухого сукна она казалась очень высокой. Её бледное лицо, раздутое плачем, светилось отрешённой скорбью. Из-под тёмного платка, завязанного слабым узлом, выбивались светлые волосы, похожие на стекловату.
На мать трёхлетнего покойника зыркали чёрными глазами три суйекши. Все низкорослые, с горбиками жира, прокопчёнными лицами и странно бледными руками. Их в дом привела сестра мужа Аманбеке. Сказала, что, если Наина не позволит соблюсти традиции, Маратику станет скучно и он придёт за сестричкой.
Наина протянула самой молодой суйекше узел с одёжкой Маратика, частично неношеной, и неожиданно завыла пересохшим ртом. Мужчины переглянулись, но продолжили читать молитву. Замер только Серикбай, отец Маратика. Он покосился на лицо жены в надежде увидеть слёзы. Но покрасневшие глаза Наины оставались сухими. Как будто её горе выдавала только рука, что поднимала троеперстие ко лбу и бессильно падала, не совершив крестного знамения.
Серикбай всё время плакал. Слёзы его сливались с каплями пота на блестящих на солнце щеках и растворялись в чёрной бороде, оставляя едва заметный соляной налёт. Тело била дрожь, и, с мокрыми морщинами и трясущимися руками, он казался этим утром немощным и старым, несмотря на неполные сорок лет.
Когда имам закончил читать молитву, Серикбай прошаркал к гробу и замер, пытаясь совладать с непослушными руками. На помощь пришёл его напарник, тоже дальнобойщик. Плечистый и высокий, он взял гроб под мышку, будто коробку с куклой, и двинулся к катафалку. Серикбай благодарно кивнул и молча пошёл рядом.
На кладбище, по обычаю, ездят только мужчины,