седые короткие волосы, смотрящие куда угодно. Не меньшей брутальности, насколько может быть брутален человек, доживающий последние года, прибавляла густая, стриженная, даже художественно оформленная борода.
– Привет, Ланьер. – Сказал он.
– Привет.
На этом их диалог обычно и заканчивался. Если Ланьер успевал попрощаться с ним, то прощание и становилось последней фразой.
Ланьер встретил взгляд этого человека. Его голубые глаза скрывали за собой унижение и силу. Когда старого Брайана заменила молоденькая учительница с милым личиком, которая быстро понравилась не только детям, но и директору, он стал сочинять разного рода шутки. Как приличные, так и не совсем, если можно назвать юмор человека, доживающего последние года, приличным. Кто хоть раз слышал такие шуточки, то знал всю «приличность» этих шуток. Жена просила Брайана выступить с этими шутками, но он всё не соглашался. После её смерти он, наконец, решился, и стал известным человеком в широких, насколько это позволяет город, кругах.
Сиденья автобуса прятали под собой всё, что угодно: торчащие, и вечно жаждущие проколоть чей-то зад пружины, осколки, непонятно откуда взявшегося стекла, жвачки, которые под пылью и временем превратились в настоящее оружие. В этих сиденьях, при желании и должной сноровке, можно было отыскать карту сокровищ, или сундук, набитый золотом. Все старались занять лучшее место. Стоило кому-то заболеть, как этот факт радовал всех, кто заходил за этим бедолагой. Нет ничего лучше, чем в детском возрасте постичь суровый закон жизни. Никто не будет плакать, если ты сойдёшь с трассы.
Брайан закрыл двери, и машина времени, скорее машина из дальнего времени, с трудом и страшным скрипом, от которого стынет кровь в жилах, но, к которому все привыкли, и только ленч стынет, под завыванием рессор, двинулась вперёд. Ланьеру казалось, что этот автобус может ехать только вперёд.
За пыльным окном сменяли друг друга однотипные дома с однотипной крышей и одним цветом стен. Различие было в том, что на одном дворе в правой части росла яблоня, на другом – кипарис, у кого-то ничего не росло. В остальном, ничего отличного не было. Да и люди в этих домах были однотипными. Одна и та же одежда, работа, машина. Казалось, одна и та же жизнь протекает у разных людей. Ланьер считал себя особенным, ведь, в отличие от них, он творил. Не важно, что никак, не важно, что с трудом он каждый день вытягивал слова, буквально, заставляя себя писать, и выходило скверно, но он отличался от них.
Один за другим в пассажиры занимали соответствующие места. Среди таких был друг Ланьера, вечно молчаливый, но знающий всё, Маркус. Высокий, с презрительным взглядом на всех и каждого. Так можно было подумать о нём, если вы никогда не говорили с ним, и не знали его. Этот рационалист не злой человек, просто его брови всегда опущены, а, когда солнце достаёт его, то вместо того, что бы примерить на себя роль стрелка из далёкой дикой части света, он строил такую противную гримасу, что любой