хотел с ним попрощаться, но этот бородатый старичок и без того выглядел уставшим. Их продуктивная беседа закончилась в автобусе, хотя он этого не хотел.
Брайан нравился Ланьеру. На его уроках географии всегда было интересно. Летом он постоянно махал своей фуражкой, попутно показывая на какую-нибудь реку, такого же голубого цвета, как и его глаза. Брайан нравился ему, как человек, а потому, он не хотел беспокоить его по пустякам, хотя, попрощаться с человеком не означает, что вы этот момент станете ему ненавистны.
Когда этот старичок заводил автобус за решётку, Ланьер обернулся. Ему было жаль этого человека, но он молчал. Что может сделать мальчик, который и сочинение написать не может, для старого человека, который уже хочет умереть. Ланьер возненавидел себя за беспомощность, неспособность сделать хоть что-то, но не виноват, а, если и виноват, то не так сильно, как он думает. Отвращение к самому себе в конечном счёте заставило его бросить взгляд с Брайана, и он вернулся к друзьям.
Во время урока О’Коннела все боялись поднимать голову. Не трудно вспомнить учителей, внушающих страх.
Только Стивен смотрел в окно, выражая своё полное безразличие ко всему происходящему. Когда мимо его взгляда пролетала птица, он чуть ли не срывался с места. Стоило ему только немного приподняться, как здравый смысл кричал в его голове: СТОЙ! ВЕРНИСЬ НА МЕСТО! И Стивен, переводя взгляд от одного одноклассника к другому, медленно опускался на стул, пока другая птица не пролетит мимо. Ему было, откровенно говоря, плевать на тишину в классе. Всё, чего он хотел, так это смотреть на дома, деревья, пролетающие по небу облака, пролетающие между облаками птиц. А урок, пусть идёт, он и так не особо хотел учиться. Любоваться природой было куда интереснее.
Ланьер не столько любовался сочинением, но думал, что ему в итоге делать. Выбрать ли то сочинение, что написала мать, и принять поражение, как творец, или выбрать собственное, и проиграть, как писатель. Как оказалось, он проигрывает при любом раскладе. Другой вопрос в том, потеряет ли он достоинство, признает ли он себя «писателем дешёвых романов», за которого всю жизнь мама писала сочинения, или он сохранит творческую честь, выбрав собственное. Одна только мысль, вернувшаяся из глубин его разочарования, что его будущие произведения будут использованы не по назначению, заставила его принять решение. Пусть он и не получит столь высокую оценку, но сохранит в себе стержень писателя, не прогибающегося ни под чем, под любой тяжестью жизни и обстоятельства, остающийся верен себе. Да и что могут обстоятельства, что могут критики. И О’Коннел был таким критиком сейчас, и Ланьер испытал не страх, а ярость, желание уничтожить его своим словом.
Наконец, О’Коннел вызвал одну девочку и попросил её зачитать своё сочинение. Девочка сильно нервничала. Листок в её руках прыгал так, словно он вспоминал одну драйвовую мелодию в самый неподходящий момент. Она начала читать своим дрожащим, дребезжащим голоском, который, то поднимался до фальцета, то опускался до писка, скрипа, что издавали рессоры задыхающегося автобуса.