спокойной настороженности я, будучи воином тоже, понял: он готов ко всему. Я не знал, что отчасти причиной замеченной мной настороженности была ложь, которую состряпала и наплела ему кровожадная колдунья. Будто я злодей, захватчик, подлый убийца, который проник во дворец и хочет захватить его, жестоко расправившись с обитателями. Подольстившись, Медея выпросила у отца позволения подать мне чашу с отравленным вином – и тогда я, подняв тост за царя и осушив кубок, умру, не успев осуществить своих дурных замыслов.
Медея устроила прием во дворце, смеялась, развлекала нас оживленной беседой. Щеки ее алели от удовольствия, глаза поблескивали. На руках Медея качала сына, которого родила Эгею, как обещала, отчего отец мой только глубже увяз в ее чарах. Младенец был хилый и худенький. Может, знал о судьбе своих безвинных братьев и боялся питаться материнским молоком – вдруг оно обернется ядом, а то и живыми скорпионами и сожжет его изнутри. Наконец она обратила ко мне свой странный бронзовый взгляд и улыбнулась. И меня вдруг потянуло к ней неодолимо, как безрассудного мотылька, летящего навстречу гибели. Я потянулся к кубку, но Медея ловко его подхватила. “Добрый Тесей, – прозвенела она лукаво, – твой кубок пуст! Дай наполню его немедля!” Наливая вино, она посверкивала на меня глазами исподлобья и улыбалась, как голодная волчица.
Я натянулась, как струна. Да, Тесей стоял передо мной, а значит, та давняя опасность ему уже не угрожала, но как же близко она была – страшно подумать! Повеяло ночным холодком, и я растерла руки, покрывшиеся гусиной кожей от колючего озноба.
– Кое-как встав на ноги, я хотел поднять тост, но ощутил внезапно, что сил больше нет, рассудок мой не выдерживает натиска, я не могу говорить и мыслить ясно, как привык. Меня бросило в жар, я еле двигался, еле соображал и подумал, какое же крепкое здесь вино и сколько уже выпито. Меч, пристегнутый у бедра, сделался вдруг неописуемо тяжелым, и я ослабил толстый ремень, державший ножны.
В этот миг – Медея как раз влила последние сверкающие капли в кованую чашу из бронзы и подняла ко мне лицо, сияющее от предвкушения, – мой меч качнулся вперед, обнажив золоченую рукоять, и не успел я потянуться к кубку, как отцовский громогласный окрик в клочья разнес клубившийся в моей голове туман, резко вернув меня к действительности, прозрачной и острой, как стекло.
Эгей не дал мне взять чашу со стола – выбил из рук. Налитая Медеей жидкость злобно зашипела, вскипая и брызгаясь, и стала разъедать тяжелую столешницу из темного дерева. Я смотрел на нее, еще не вполне понимая, что произошло, и тут отцовский рев, словно клич боевой, отозвался в ушах: “Сын!”
Я смотрел на отца, а Эгей не сводил глаз с меча, висевшего у меня на бедре. Меча, который он оставил под камнем в Трезене и которым мог владеть только его сын.
Медея отшатнулась от нас обоих. Ярость исказила ее лицо. “Самозванец!” – прокричала она диким голосом. А потом схватила мужа за руку, умоляя взглянуть на нее, но отец теперь видел только меня. “Эгей, он не сын тебе!”