ее?
Бабушка подумала, прежде чем ответить.
– Эх, просили меня не говорить, она просила. Но что с тобой поделаешь! Ты только не болтай лишнего! – Я кивнул. – Ладно. Она, когда вы поссорились, из квартиры не выходила, я забеспокоилась и пошла ее проведать, она зареванная вся была. Я ей суп куриный сварила и советы дала, она еще погоревала и уехала, ключи мне оставила.
– Уехала?
– Да, на юг к родителям, чтобы морды твоей не видеть, – бабушка смотрела на меня с обидой, осуждением, но и с пониманием. Хоть и кривила лицо, а глаза оставались добрыми.
– Благодарю.
– Да что там.
Я откланялся и собирался уходить.
– Эх, трусливая нынче молодежь пошла. – Я остановился. – Вот мы раньше детям радовались, мало у нас радостей было, но все человечьи, настоящие, душевные. Все друг за другом присматривали, ребятишек вместе растили. Да, меньше игрушек было, и что с того? Ну не было у нас на жопе джинсов! И наплевать нам было! А вы нынче за свободу свою цепляетесь. А в чем ваша свобода-то? Где она? В двенадцатичасовом рабочем дне без законного перерыва на обед? Или в ипотеке на всю жизнь за конуру? Или за то, чтобы в жопы ебаться? Так это и раньше практиковали, просто воспитанные все были и молчали, кто кого и куда трахал. Смотрю я на вас, и помереть хочется. Вроде все на связи, с телефонами этими, а глаза одинокие. Одинокие вы совсем! – бабушка мелкими шагами направилась в сторону Васильевского рынка, продолжая бормотать себе под нос.
Я смотрел ей вслед, кивнул, будто соглашаясь, и направился в свою квартиру.
Тот факт, что Лиля была с родителями, меня успокоил. Я знал, что рано или поздно она вернется, и я попробую снова, но пока принялся за работу. Гера привозил холсты, я выдал ему ключ от входной двери, а комнату не закрывал. Иногда я возвращался с учебы, а новый холст уже стоял. Он стал привозить по две, а то и по три работы: одну большую и две маленькие, например. Если в чем-то сомневался, всегда звонил.
– Если картинка, в смысле, картина будет размером 30 на 20 сантиметров, успеешь ее написать? Чтобы вместе отправить?
– Я думаю да, а что там?
– Птица.
– Птица?
– Ну да, на воробья похожа. Птица сидит на жердочке.
«Птицей на жердочке» он назвал знаменитую картину Карела Фабрициуса «Щегол» 1654 года. Этот печальный сюжет я старался передать особенно. Птица, рожденная для полета, оказалась прикованной тонкой цепью к одному месту в угоду людям. Я ненавидел эту картину и страстно любил.
Темп работы ускорился, я стал быстрее подбирать краски и с радостью перекрывал ужасную печать. Вообще, современные материалы позволяют писать и просушивать картины в разы быстрее, чем раньше. Дела шли, я даже стал верить, что это не так уж постыдно. Позже я пересматривал фотографии и понимал, что работы и вправду выглядят достойно. Деньги Гера передавал неизменно в марлевых белых тряпках. Этот прикол я понять не мог, но и не спрашивал, все время забывал, так как было много других тем для разговоров.