тяжелого предмета.
– …Зигфрида Энгельса, – продолжала Аглая, мерзко хихикая. – Того самого Зигфрида Энгельса, про которого еще в восемьдесят девятом году «Музыкальная хроника» написала, что его манера пения воплощает в себе худшие черты западной популярной музыки, насквозь пропитанной духом наживы и чистогана!
– Да, помню эту статейку, – задумчиво сказала я. – Фотографию из нее я вырезала, а остальной журнал вынесла во двор и сожгла. Еще и сплясала на пепле… А ты-то откуда все знаешь? Шпаришь прямо наизусть!
– Ну, не одна же ты любила дуэт «Маркс&Энгельс». Я, хотя уже девица на выданье была, тоже увлекалась зарубежными коллективами. Я статью всю целиком вырезала и положила под стекло на письменном столе. Фотографией любовалась, а статью перечитывала, когда плохое настроение было, и ржала. Я не такая чувствительная, как ты. Ты ведь у нас, поди, за Зигфрида замуж собиралась по достижении брачного возраста…
– Как можешь ты насмехаться над самыми светлыми чувствами! Посягать на святое – любовь моей пионерской юности!
– Да-да! И комсомольской зрелости! И беспартийной старости!
– Между прочим, в комсомол я не вступала! – заявила я. – Потому что как раз отменили пятую статью Конституции!
И швырнула в Аглаю ластик – ничего тяжелее не нашла. Аглая поймала ластик на лету и бросила обратно. Я пригнулась и ластик, просвистев мимо уха, ударился о стену за моей спиной и отпрыгнул куда-то под стол. Аглая тем временем говорила:
– Я понимаю, что ты просто ищешь повод, чтобы пропустить вечеринку, и таких поводов можно накопать вагон, но есть маленькая тележка, а в ней довод в пользу того, чтобы пойти, и этот довод перевешивает все поводы!
– Назови же мне его, мудрейшая из мудрых! – кряхтя, отозвалась я из-под стола. – А заодно поведай мне, о волшебница, куда улетел из-за тебя чертов ластик!
– Всякий, кто без нужды выпускает из рук принадлежащую ему вещь, рискует потерять ее навсегда! – назидательно провещала Аглая. Мудрое высказывание поразило меня в самую макушку – я стукнулась головой о ножку стола и тихонько прошипела несколько любимых ругательств, приводить которые здесь не решусь из-за их сугубой неблагозвучности.
– А довод такой, – не обращая внимания на мои словесные экзерсисы, глаголила Аглая (мизансцена много теряла от отсутствия кафедры и графина с водой). – Пора тебе начинать вращаться в приличном обществе!
Охая и отряхиваясь, вылезла я из-под стола, положила ластик в лоточек для канцелярских мелочей, и с недоумением уставилась на Аглаю:
– Ты хочешь сказать, моя жизнь не может считаться полноценной, если я не вращаюсь в обществе Гангрены?
– Отцепись от Гангрены! Сама по себе она нам задаром не сдалась! Но ведь на ее дне рождения будет куча мужиков – богатых, интересных, а может, даже и неженатых!
– И все они, как один, сгорают от желания познакомиться со мной, – хмыкнула я.
– А может, они и впрямь начнут сгорать! Но для этого им надо тебя увидеть! Ведь ты как мышь какая-то – сделаешь два шага из норы – и бегом