уведомлял о своем намерении поехать в Петербург, «просить, умолять и требовать».
***
Мари сидела в саду, глядя на закат, неспешно гаснущий вдали, над крышами домов, под завесью печных труб. Тепло мартовского дня уходило вслед за солнцем, становилось зябко, и она чувствовала, что было опрометчиво накидывать на себя один салоп, без шали – так и простыть немудрено, и опять заболеть, и опять начать все сначала. Хотя, к слову, она не продвинулась ни на йоту. Теперь княгине было ясно, что брат задерживал письма, уничтожал их с согласия отца. Возможно, Серж ей тоже писал и переживал из-за отсутствия ответа, что в его положении должно ощущаться особенно тяжело… «Я разделяю заключение мужа», – подумала девушка и невесело усмехнулась. – «Он сидит в крепости, я сижу в деревне. Может быть, мне более комфортно, но свободы у меня ничуть не больше, чем у него. И потом… Он все-таки виноват. А я виновата лишь в том, что подчинилась родительской воле. А ведь если бы я тогда сказала «нет», то ничего бы этого не было. А еще лучше – если бы я умерла…». Мари зацепилась за эту мысль. В отрочестве, обижаясь на выговоры матери или гувернантки, отправляемая в чулан «подумать над своим поведением», Мари представляла себя лежащей в гробу, со скрещенными руками, венчиком на лбу, и непременно белом подвенечном платье – так хоронили юных девушек, не познавших счастья супружества, и так могли похоронить ее сестру Хэлен, если бы она не оправлялась от своих бесчисленных простуд и обострений чахотки раз за разом. Ну а если судьба переменится, и она внезапно умрет? Как же все будут плакать… Но нет. Мари не умерла даже в этих ужасных родах. Даже после этой горячки. И очень жаль, потому что это бы для всех все упростило. Прежде всего, для нее самой… Сын? У него есть родня, они вырастят его, ведь он родился не для нее, а для них, назван не так, как она того хотела, а как решила maman («Конечно, он будет Николаем, ведь это твой отец помог ему появиться на свет», «Это родовое имя Репниных и Волконских, твоя свекровь будет довольна»). Поэтому нынче Мари стоически терпела холод, чувствовала, как сырость подтаявшего за день, раскисшего под ногами снега проникает сквозь тонкие подошвы ее ботинок. Ничего страшного, так будет лучше для всех.
– Маша, шла бы ты домой, – услышала она голос брата и притворилась, будто ничего не расслышала. После случившегося в кабинете отца княгиня меньше всего хотела видеть Александра и говорить с ним.
Он подошел поближе – девушка отчетливо услышала хруст сапог по снежной корке.
– Возьми, я принес тебе шаль. Зачем сидеть так долго в столь сырую погоду? Ненавижу март месяц, с ним никогда не угадаешь… – брат говорил как ни в чем не бывало, и протягивал ей ту самую шаль, ажурную с кистями, которую ей подарила княгиня Варвара Репнина, единственная из родственниц мужа, с которыми Мари была покамест знакома. Та, в свою очередь, получила ее от покойного свекра, в бытность его губернатором Оренбурга – тамошние умелицы славятся