Дауна вообще надо отдельно рассказать. Я, честно, огромное удовольствие получаю, когда езжу к детишкам-даунятам – какие они хорошие, какие классные! И для меня такая всегда боль, когда слушаю их истории! В Калуге в доме ребенка показывают мне мальчика Степу – ему два с половиной годика – и говорят, что у него есть сестра. Я сначала не понял. Оказалось, они двойняшки, девочка абсолютно здорова, а у мальчика синдром Дауна. Родители отказались. Для меня это непостижимо – как они будут жить дальше? Они будут видеть свою девочку и все время вспоминать, что у них есть такой же мальчик, сын, которого они оставили в доме ребенка. Как это может быть? Я не понимаю, не могу понять.
В Крыму узнал удивительную вещь. Там в домах ребенка отказные дети – это четвертые-пятые дети в семье. То есть родили родители троих – ну и хватит. Теперь ты, государство, расти. Этого я тоже не понимаю – как так можно? Но это есть.
Хотя должен сказать, что я видел и очень благополучные учреждения – как, например, детский дом-интернат № 1 в Санкт-Петербурге. И это наряду с тем, что там был и интернат № 4, где погибал Илья Дувакин – мальчик, родившийся со множественными пороками и всю свою жизнь проживший в интернате, потому что мать от него отказалась. Мальчик, которого в одиннадцать лет отправили умирать в больницу и которого в конце концов общими усилиями спасли.
Я видел Ояшский детский дом-интернат в Новосибирской области – он раньше был сарайчиком на тридцать пять лежачих детей-инвалидов, а потом превратился в огромный комплекс, на который работает весь поселок, до этого пивший и гулявший напропалую. Со своим огромным хозяйством, с лошадьми, овцами, свиньями, коровами, гусями, утками, полями. Там тоже живет больше двухсот пятидесяти детей.
В общем, чем больше я видел и узнавал, тем яснее понимал, что нужны системные изменения. А в первую очередь мне нужны помощники. Потому что нигде нет уполномоченных по правам ребенка. Ведь эта форма, омбудсмен для детей, была придумана Комитетом по правам детей ООН. Хотя вообще омбудсмен – это не совсем правильный в моей ситуации термин. Я скорее commissioner – то есть, по сути, комиссар при президенте по правам детей. А омбудсмен – это утвержденный парламентом уполномоченный по правам человека. Все остальные – комиссары: и по правам детей, и уполномоченные по правам предпринимателей, которые появились позже.
В виде эксперимента ЮНИСЕФ году, кажется, в 2005-м, а после в 2008-м учредил пять своих уполномоченных. Они работали фактически на общественных началах – на гранте ЮНИСЕФ. Это было в Ижевске, в Санкт-Петербурге, Петрозаводске, Саратове и Москве. И все. До учреждения поста уполномоченного в России таких людей не было. Никто не знал, с чем их едят и зачем они вообще нужны.
Через два года после начала работы, 24 декабря 2011 года, я доложил президенту, что во всех регионах Российской Федерации, кроме Еврейской автономной области, появились уполномоченные по правам ребенка.
У нас с Александром Ароновичем Винниковым, руководителем ЕАО, была такая история. Он долго-долго упирался, дольше всех.
– Ну