убежденно подумал я и предложил ему еще одну рюмку.
Он кивнул:
– Давайте, давайте…
Осторожно потягивая коньяк, оглядел комнату. Углы рта опустились еще ниже:
– Гости… Черт их возьми… Натоптали и ушли… (Глотнул. Острый кадык поднялся и опустился по жилистой шее.) Вы знаете, ужасно я хотел вмешаться в их болтовню о любви… Ужасно… (поставил рюмку на стол, замолчал…)
– Ну и почему же не вмешались? – спросил я.
– Не вмешался потому, что слишком печально все это, а они лепетали, лепетали, как утренние птички…
Я рассмеялся. Он с шутливой строгостью посмотрел на меня, погрозил длинным, узловатым пальцем и сказал:
– Смеетесь все, молодой человек, смеетесь… А знаете ли вы, что видите перед собой человека, который своим счастьем, да и несчастьем тоже, обязан крысе? – и прожег меня глазами.
– Ну и взгляд, черт возьми, – подумал я, а вслух сказал:
– Как это, крысе? Самой обыкновенной крысе?
Он усмехнулся, наслаждаясь моим растерянным видом:
– Что, писатель, заинтересованы? Да. Самой обыкновенной крысе. Впрочем, не совсем обыкновенной… Разольем по рюмочке?
В открытое окно донесся крик какой -то ночной птицы. Антонович вздрогнул и завозился в кресле:
– Черт, как кричит… Пронзительно и жалобно… Было это, милый Андрей Иванович, страшно давно… Сразу после войны…
– Вы воевали? – спросил я. Антонович опустил глаза:
– Нет, не пришлось. У меня врожденный порок сердца… Ну, вот… Я тогда еще учился в медицинском… После четвертого курса поехал отдыхать… Какие это были годы! С каким наслаждением мы дышали, ели, валялись на солнце… Любили с какой- то особенной жадностью… В доме отдыха нас в комнате было шесть человек, но это никому не мешало. Кругом лес, поля, стога! Прекрасное житье! Наташа – ее звали Наташа- приехала вместе с матерью через два дня после меня… Отец ее был крупнейший военачальник и, разумеется по этому их поселили в прекрасный двух местный номер…
Антонович как-то невесело усмехнулся и забарабанил пальцами по столу:
– С одной стороны хорошо, конечно, что папа крупный командир, а с другой… не очень. Мужчины почти все воевали и сохранили священный ужас к папиной фамилии… Не дай бог дочка пожалуется! Тогда… Страшно подумать!
Он улыбнулся и вдруг лицо его стало строгим:
– Знаете ли, как только я увидел ее, мое сердце кто —то сжал, мягкой, но неумолимой лапой… Вот так…
И показал, – медленно сжал у сердца большую красную руку и, разжав, вяло бросил ее на стол:
– До чего хороша была… Представьте себе: не очень высока, но стройна и гибка необычайно… Тонкая талия при высокой, развитой груди, золотистые, пышные волосы… И глаза… Изумительные глаза! Сплошь черные и как – будто переливающиеся черными, влажными искорками… И еще, казалось, что, что- то там дрожало… лукавое, опасное… Что это было, я понял в последствии…
Антонович бросил на меня рассеянный взгляд