была добра к нам, много рассказывала об успехах Кирилла, но когда выяснилось, что я лишь год назад узнала о своем еврействе и, собственно, о самих Трахтманах, поднялся переполох.
Вейзмир, как так можно было? Это кричал дед Илья, проклиная мою семью. Чтобы у них кошка не рожала! Скрывать такое! Его прадеды были уничтожены за то, что родились евреями, и кто посмел лишить мою внучку памяти о них? Память – единственное достояние еврейского народа, без памяти мы ничто, орала бабушка Сара. Это все гои виноваты, это все мой папа виноват, это все виновата моя бабка-антисемитка, которая возомнила себя аристократкой и стеснялась происхождения своей невестки. Какой ужас, что я росла, как плющ, без корней, в полном неведении. Это непростительно!
Я пыталась объяснить, что мои родные ни в чем не виноваты, а просто хотели облегчить мне жизнь, в чем, впрочем, сама уже не была уверена, но тут почувствовала, что от меня требуют принять сторону в чужой распре. Сердцем я, естественно, выбирала свою родную одесскую семью, но факты говорили сами за себя: я уехала от них и сейчас торчала в Иерусалиме, за столом у другой своей семьи.
До чего странно, что люди придают такое значение национальной принадлежности, думала я, и что именно эта бессмысленная абстракция разделяет их и раскидывает через границы, несмотря на то, что общего между ними намного больше, чем различного.
В отличие от Иерусалима, Одесса никогда не заставляла своих обитателей отождествляться с той или иной группой лиц – она объединяла людей, превращая их из представителей разных народов в просто одесситов.
– Так, – сказала рассудительная тетя Женя, кидая многозначительные взгляды на своих родителей, – давайте прекращать. Зачем ворошить прошлое? Зоенька с нами, и это главное. По-моему, ты очень устала от нашей болтовни. Пообщайся лучше с Михаль и Асафом.
Сказала своим детям несколько слов на иврите, и те увели меня в комнату для гостей, где перешли на неплохой английский и принялись рассказывать о своей школьной жизни. Учились они в самой лучшей школе в Иерусалиме, которая называлась “Леяда”. Я возразила, что Деревня Пионерских Сионистов является самой лучшей школой в Иерусалиме, но они презрительно фыркнули.
Михаль и Асаф обещали познакомить меня со всеми своими друзьями и сводить в Синематеку, где самая продвинутая иерусалимская молодежь смотрела нигде более не доступные фильмы, после чего заседала в кафе “Какао” с видом на Стены и на Бассейн Султана, в котором проходили крутейшие рок-концерты. Еще они обещали познакомить меня с иерусалимской ночной жизнью, которая начиналась в подвальном баре “Андерграунд” в центре города, продолжалась за пивом в “Синей дыре” и заканчивалась суперпопулярной дискотекой “Оман-17” в рабочем районе Тальпиот, куда стекались все, кто учился или служил в этом городе.
Я спросила, неужели родители не запрещают им шляться незнамо где по ночам, на что Михаль ответила, что израильские родители верят в демократичное воспитание, полагаются на здравый