ему постелью, обнаружился целый склад диковинных для Дагни предметов. Там были звери, птицы, цветы и травы, варяжские ладьи на волнах. Были даже лица Рюрика, Боруна и самой Дагни – их легко было узнать, рука мастера соблюдала пропорции. И всё это умещалось на плоских маленьких брусочках ясеня. Дагни попросила разрешения дотронуться – наощупь они были выпуклыми. Словно кто-то выдавил их из цельного дерева, как выдавливают мёд из сотовых сетей, и он получает шестиугольную форму. Только мёд плавился обратно, а эти узоры застыли прочно. Затем она догадалась, что они вырезаны, но работа была такая тонкая, и не верилось, что это дерево, а не песок. На песке можно начертить соломинкой.
– Чем ты это сделал?
– Вот, – мальчик не выпускал из рук чёрного резца, – слепец подарил. Ладная игрушка.
Дагни была так удивлена, что даже напугалась. Она по природе была очень волнительна, и даже тело её как бы всё складывалось из нежных волн.
– Ты показывал это князю?
Он кивнул.
– Теперь понятно, – сказала Дагни, – почему тебя отправляют в Киев.
– Да? Почему?
Дагни улыбнулась и погладила его по голове.
– Ты езжай, и всё делай, что тебе велено будет. Всех слушай, и своего дела, – она снова тронула деревянные изразцы, – не оставляй, не меняй ни на что. В этом же… дыхание!
Она зачарованно смотрела на дело его рук, и Жегор понял, что сам он так же смотрит иной раз на высоту деревьев и на багровые закаты. Эти брусочки могли передавать один и тот же взгляд – от человека человеку. Передавать то, чего нельзя потрогать руками через то, что потрогать можно. Как воздух предает теплоту дыхания. Словно две силы – земли и неба, силы двух ярусов древа, верхнего и нижнего, сходились здесь. А здесь – это в мире людей, то есть, в нём самом. В Жегоре сходилось целое мировое древо.
От этих мыслей его взяла дрожь, и он выбежал на улицу. Грачи. Оглушительный треск, речной гуд, лучи.
«Со мной поедешь. Как лёд тронется», – говорил Олег. И вот уже…
Он побежал в сторону реки. У выложенных на берегу драккаров собрание. Тащат канаты, катят брёвна на полозья и подкаты. Шитыми рукавами машут. Деловито чешутся. Разговоры про ладьи и льдины. Глаза горят, щерятся рыжие бороды. Всем бы уж в путь. Из варяжских озёр в ту сторону, что дедами прозвана греческой.
***
На палубе после зимы пахнет прелым листом, мхом от пакли и кислотой смолы. Набухшая древесина пенится под сапогом. Глубоко оседает ладья под собственным весом. Но солнце скоро просушит её, влага выйдет из волокон, и доски из серых станут золотистыми.
Новгородцы теперь ладили собственные корабли. Они были меньше варяжских, но больше кривичских. Те режут однодревки – цельный ствол.
Эти же корабли прозывались ушкуями. Волхвы так именовали медведей, и на носах судна крепили деревянные медвежьи головы. А иные головы были вовсе не деревянные. Сухие лики смерти с мухами на носу и в разрывах рта. Клыки блестят так, что мальчику страшно.
Ушкуи