аккуратно желток и, держа его в свободной ладони, начал примерять к пейзажу взглядом. Он поводил рукой взад-вперед, отмеривая нужный ракурс, выдумывая путь, а затем, не удовлетворенный правилами искусства, чуть наклонил ладонь, расслабляя затекшую кисть. Желток скатился небрежно вниз и, с проворной ловкостью проскальзывая сквозь пальцы, изящно приземлился на холст и замер. Собрав остатки почти прозрачного белка, художник там обнажил, там высветил блики, придал небу изящный глянец, покрывая им все вокруг словно маслом, и наконец согласился. То что нужно – превосходный зачин грядущего дня. И вот теперь, когда самое сложное осталось позади, когда вступление уже было сыграно и не столько зрителем, сколько самим композитором отмечено и признано лучшим, художник ринулся в бой. Работа кипела, свистела, неслась взапуски и без оглядки, и все выходило слажено, скроено, словно выверялось по одному четкому плану. Из-под кисти его мазками взвивались скрюченные ветки деревьев, петляла извилистая дорога, всходили дома по обочине, штрихами проступали и люди, и птицы, и дым, что клубился на фоне из труб. И вот художник, отойдя от мольберта, отпустил свое творение и, почти вдыхая грудью заслуженный сон, оставил все как есть жить далее собственным способом. И как на всякой картине, здесь тоже имелась одна неоконченная, едва даже намеченная деталь. Может, и не единственная вовсе, но эта Анна в лимонно-желтой машине была меж домом и кладбищем, меж сном и сознанием, посреди всего окружающего самой рыхлой фигурой.
Она не знала об этом дне ровным счетом ничего из того, что следовало бы знать: ни как он пройдет, перевалится ли, через ночь кувыркнется и новым станет, ни что случится вечером, ни как наступит утро, и наступит ли оно вообще. Именно в этот крепко сбитый, решенный, начертанный день, когда, казалось бы, нужно понимать все, с чем столкнулся ее неспокойный, зыбкий рассудок, ее наивный, неопытный строй, именно в этот день, а не в какой другой, Анна почувствовала себя беспомощным ребенком. Одним из тех, что беспокоятся, суетятся, судорожно теребят пуговицы на рукаве и опасливо озираются по сторонам, стоит матери на секунду исчезнуть за углом коридора, скажем, больничного. Того, в котором Анна частенько, время от времени наблюдала за такими детьми. Она распахнула однажды дверь кабинета в поиске оставшихся пациентов и увидела маленькую девочку в кресле. Та сидела очень уж неровно (то так, то сяк) и робко, на самом краешке, готовая вскочить сию минуту и убежать. Она смотрела и смотрела вдоль прямого, грязновато-серого, меж сидений и кабинетов раздвинутого прохода, покуда его отросток, как назло, нарочно не заворачивал за угол. И девчушка эта давно уже с места сорвалась и неслась бы с истошным воплем, в слезах, в завыванье, лишь бы маму свою найти, отлучившуюся, да только проклятая фраза «сиди здесь спокойно и жди» мешала и путала все. Что же делать, пока ее нет? Сидеть и ждать. В окно глядеть на кусты, на заросли, на последних людей уходящих и ждать. Кресла все вдоль стен сосчитать, изучить висящие картины и дальше ждать. Руки бы, пальцы скорее