муки делают затируху. В миску наливают немного воды и ладонями перетирают муку, превращая ее в катышки и хлопья. Эту массу высыпают в кипящую воду. Затируха готова. Без соли. Без мяса. По три капли желтого подсолнечного масла в каждую миску. Отдающая жестяным привкусом непросеянных отрубей, два раза в день затируха тяжелым камнем опускается в детские желудки.
– Опять затируха! Ну когда это кончится? Мама, ну хотя бы еще чуточку масла! Ну хотя бы капельку, – ноет Инночка, и Симе приходится, скрепя сердце, доставать заветную бутыль (совсем мало там осталось, что делать, когда кончится?) и капнуть по две капли в миски и Инночке, и Герке, и Оттилии Карловне; Иосиф Михайлович, отводя глаза, отказывается.
Ломтик хлеба – лакомство. С наступлением холодов вдвое урезали нормы отпуска в пекарне. В октябре Попова вызвали в район, и вместе с ним из района приехал на грузовике уполномоченный по хлебозаготовкам. Война требовала хлеба, и в райкоме разделили по колхозам спущенную сверху дополнительную разнарядку. Уполномоченного, сурового человека в малиновых петлицах, с револьвером в кобуре, встретила у дверей хлебного склада толпа женщин.
– Не дадим! У нас мужья на фронте, дети голодные, а ты, скотина уполномоченная, харю отъел! – бабы сцепились руками, загородили склад. – Не дадим хлеба, хоть режь, хоть стреляй нас!
Целый час Михаил Петрович разговаривал с женщинами. Что война идет. Что мужья ваши на фронте есть хотят. И твой, Параска, и твой, Лукерья. И что потерпеть надо. И что самых бедных не оставит без хлеба. И по-хорошему говорил, и по-плохому: «Вот ты, Прасковья, трындишь больше всех, а коровы на ферме у тебя – хуже всех. Будет падёж – под трибунал пойдешь!»
Все тише и тише галдели бабы, пока Лукерья, главная заводила, не махнула рукой.
– Ладно, пошли, бабы, поорали, поп***ли, а толку от этого…
Уже совсем стемнело, а в правлении все горел свет. Попов с Негодой и бухгалтером считали, трещали счетами, изводили бумагу. Как прожить год? Семенной фонд трогать нельзя. Он опечатан районным уполномоченным, и зерно там отравлено – от соблазна. Как распределить оставшееся зерно, чтобы у людей хватило сил дотянуть до весны? Там будет полегче. Считают, пересчитывают до полуночи, и не спит поселок, люди ждут решения. Утром, чуть свет, – общее собрание. Никого не нужно сгонять, еще по темноте собираются, теснятся в клубе, забиты все проходы, не поместившиеся толпятся на крыльце, заглядывают в окна, вполголоса переговариваются. Попов с помощниками выходят на сцену, садятся за стол, и мертвая тишина ожидания накрывает зал. Где-то сзади заплакал ребенок, на него зашикали.
– Значит так, товарищи, – встал Попов. – Мы тут все подсчитали. И сколько хлеба нужно в ясли и детсад, и сколько нужно в больницу. Получается… – Попов томительно медлит, и десятки глаз прикованы к нему. – Получается, до весны – по двести пятьдесят грамм хлеба на колхозника и по сто пятьдесят – на иждивенца, – громкое ах! проносится по клубу. – Кто за – прошу голосовать.
Но никто уже не слушает, все сорвались с мест, рвутся, теснятся к выходу,