в развитии своем стремится к бестелесности. Лучистое человечество! Однако где эту книгу найти? Её, мне сказали, уже отовсюду изъяли. Циолковского изъяли…
В Симферополе на городском рынке столько фруктов! И все гораздо дешевле, чем в Солнечногорском. Еле втащила два полнехоньких ящика. Персики, сливы, абрикосы, кизил и… груши. Такие точно, как представляла я их себе по бабочкиным рассказам… Вот обрадуется!
Встретил Иво. Хотя я не просила. Я рада, а он смурной. Что случилось? «Баба… Думали, что инфаркт. Наверное, инфаркт… Случилось еще позавчера». – «А сейчас?» – «Была еще жива, когда поехал встречать. В больнице сейчас». Иво у нее с раннего утра дежурил, теперь домой, а я прихватила немного самых красивых груш и к Бабочке.
Она в кардиологии. Палата специальная, в любую минуту можно подключиться к кислороду. У Бабочки закрыты глаза и умиротворенное лицо. «Она не спит, вас дожидается. Только что говорила с нами…» И верно. Взглянула на меня из-под полуприкрытых век, усмехнулась младенческой своей улыбкой: «Эличка, это ты? Как я рада! – и тут же забеспокоилась: Судно! Скорей!» Сунулась под кровать – нету. Нет и под соседней койкой. Уж хотела бежать, просить медсестру. А Бабочка вдруг шумно задышала, и я увидела, как запульсировало на шее. «Да писай так!» Скорее подключаю кислород. Шумно вдыхает. Но вдруг, будто в ужасе, широко распахиваются глаза. Но ни звука. «Бабочка! Бабочка!» – кричу, чтобы услышала. Зову сестру. Тут же прискочила со шприцем: «Уже не надо. Уже померла!» – «Как?» Ведь только что… Ведь секунды какие-то. И женщина, что рядом, удивляется: «Только что рассказывала о себе. А утром просилась на выписку, у внучки, мол, день рождения…»
Лицо спокойное, будто спит. А вдруг жива? Пристаю к сестре, к врачу… «Сделайте что-нибудь!» – «И что вы так убиваетесь? – ворчливо успокаивают. – Ей сколько лет? Мы не доживем! А вот рядом в палате сейчас умер мужчина – тридцать четыре года исполнилось всего. А мучился как!» И больная, что рядом, ей вторит: «Мне бы так помереть, как ваша бабушка. Светлая она. Святая. За нее радоваться надо…»
Головой понимаю, что правы они, а не могу слез унять. Ну пусть бы еще хоть один денечек, ну хоть бы часик… Чтобы вот эти груши съесть… Лимонно-желтые, с румянцем на боках. Красивые. Раздаю их тут же в палате. «Помяните!»
Какую-то мне принесли таблетку, а потом и укол сделали. А Бабочке закрыли веки, сложили руки. А когда стали поднимать, оказалось, что судно, которое я искала, под ней было. И как же я под одеяло не глянула! А вдруг у нее это все из-за беспокойства случилось, из-за того, что судно вовремя не подала? И еще горше мне стало. Домой, в Дубровицы, шла пешком и в безлюдных местах тихонько выла.
Малиновое закатное небо. Подрозовленные верхушки сосен и купол Дубровицкой церкви. И черная река. И беззаботно хохочущее общежитие.
Дома Иво, теплый и понимающий. И Ленусь, которая уже спит, а скорее всего лишь притворяется, что спит: сопит и шмыгает носом.
Похороны