Ее приказы исполняли спустя рукава, и Элизабет трепетала от едва сдерживаемой злости – ведь Маргарет баловали, тайком подсовывая ей самые сладкие кусочки, с истовой радостью выполняли любой каприз. Меня же и жалели, и боялись, и любую просьбу спешили выполнить побыстрее, чтоб избавиться от моего присутствия, а после, тайком, подсовывали угощения.
Элизабет меня недолюбливала – может, считала, что я все еще угрожаю ее эфемерной власти. Но она единственная без дрожи входила в мою комнату, смотрела на вьюны в камине равнодушным взглядом, словно не замечая их, когда даже храбрая в своей наивности Маргарет не решалась переступить порог моих покоев.
За ночь равноденствия стены моей комнаты сплошь покрылись густым мхом, а между плитами пола пробились мелкие бледные грибы, тонкие и полупрозрачные.
Начиналось темное время года, когда солнце бежало от нас, скупясь на тепло. Все дольше горели костры в полях, все быстрее прогорали свечи, а в сгущающихся тенях мне мерещились тонкие угловатые силуэты, бледные хрупкие пальцы и мелкие острые зубы, словно дивные соседи следили за мной, за каждым действием, жестом, мыслью. Словно явились лично полюбоваться на результат своей шутки.
Я запретила себе думать о них, запретила себе вцепляться в рябиновое ожерелье, обжигающее кожу.
Железо в моей комнате проржавело насквозь. Однажды ночью я взялась за подсвечник, чтобы спуститься на кухню и зажечь свечи от очага – огонь, который высекала я, не разгорался, потухал, исходя дымом, – и подсвечник рассыпался в моих руках, оставив после себя ржавые пятна на пальцах.
Возвращения матери я ждала с нетерпением и надеждой: казалось, стоит истинной хозяйке поместья ступить на подъездную дорожку, как все безобразия и ужасы прекратятся и добрый народ уймется. В конце концов, они и так уже достаточно отплатили за неуважительное любопытство.
Мать вернулась за десяток дней до Самайна, когда селяне уже вовсю собирали орехи для праздничного угощения и резали на зиму скотину. Стоило ей переступить порог дома, как привычное течение жизни восстановилось само собой: огонь перестал отливать зеленым по краям, в скрипе половиц затихла едва угадывающаяся тоскливая мелодия, а мох на стенах и ржавчина на железе оказались всего лишь игрой света и тени.
Только сломанный подсвечник и напоминал о чарах добрых соседей.
Мать была довольна. Она даже не отчитывала слуг, нерасторопно ее встретивших. Когда она сменила дорожную одежду на свободное домашнее платье и устроилась у окна террасы, я пришла к ней рассказать о горестях своих и тревогах, как в детстве. Она слушала, медленно прихлебывая горячее вино со специями, не отводя взгляда от бесприютного, голого осеннего сада. Со стороны казалось, что она поглощена своими размышлениями и обращает на мой голос внимания не больше, чем на потрескивание поленьев в камине, но я чувствовала: каждое мое слово взвешивается и оценивается тщательнее, чем монеты в лавке менялы.
Допив вино, она еще долго сидела в молчании,