ещё пятилетней водила меня на похороны.
Хотя похороны и поминки были постоянным явлением моего чуть ли не молочного детства, я помню только одни, на Рогожской заставе, как мы собрались тогда с незнакомыми старухами в единоверческой церкви, где меня крестили грудным младенцем. Это был восемьдесят четвертый год, я была страшно молода, а бабульки вокруг просто собрание мумий. Я помню настоящую поминальную кутью из разопревшей полбы с медом и черными надутыми изюминками. Помню, как сухие локти старух в самошитых тяжёлых, мшистых платьях с запахом, задевали мою голову, покрытую платком.
– Покройся, озорница, – говорила строгая бабушка, когда я пыталась его снять с остриженной, скользкой головы.
Та мёртвая, единственная, влипла мне в память ещё и потому, что её звали, как меня. И сам храм, весёлый, нарядный, летний, с мельтешащими огоньками свечей, высоко стоящих над моей головой.
– Неужели можно быть такой жёлтой и сухой, и одновременно быть Катей? – думала я тогда, копаясь в мелких мыслях о вечном.
– Крестися, Катерина, Осподи, на лоб, Спаси, на пуп, Сохрани на правое плечо, Помилуй… на левое и добавь,,Мя,,
– А что это:,,мя,,?
– Меня, значит. Но ты говори:,,мя,,
Но вот это всё схлынуло. Время вытрясло шелуху и окалину, осталось только то, что было врезано намертво божьими резцами. Для чего? Для меня, для составления меня такой, какой я должна была стать.
Со временем ушли навсегда традиции прощания и траурные марши с пьяными задрогшими музыкантами, идущими за похоронными процессиями по дворам, за торжественными черными машинами, роняющими лепестки искусственных цветов и часто сами цветы под ноги провожающих.
А ведь кажется это всё вот оно, ещё рядом.
Моя бабушка была последней в доме, кого хоронили по – старинному, в землю Люблинского кладбища, в старой его части, где тогда ещё не было огромных площадей черного мрамора, семейных армянских могил. А прощались с ней у подъезда, поставив гроб на табуретки.
Это было начало двухтысячных годов. Сейчас всё изменилось в корне.
Тихо приезжает труповозка, тихо выволакивают мертвеца, чтобы особо нежные соседи не дай бог не депресснули от такого зрелища. Смерть приходит тихо, тайно. Она тоже толерантна к людям, у которых мода на искусственную скорбь. Они ведь все теперь чужие, эти соседи. И не надо им ни с кем прощаться. Некоторые заказывают домашнее отпевание, но тоже как – то осторожно.
Да и не по – карману теперь москвичам упокаиваться в могилах. Последний приют дорог.
Потому мне так понравилась сибирская традиция продолжать закапывать своих мёртвых в землю. Просто потому, что земли много, а крематориев там почти нет.
Провожая Соньку в школу, мы часто наблюдали прощание или подготовку к нему. А умирали в Тайжине очень часто. Десять лет назад местные удивлялись почему. Быстро привыкли. В ДК поселка можно было столоваться на поминках и все этим, даже с удовольствием, пользовались. Потом неподалёку