Вместе! – подпел женишок и выкинул руку. – Единогласно! Бегу зову!
Чугунок картошки на пару, селёдка, пхаля и чай быстро пропали со стола.
Девчонки как входили, так и уходят – цепочкой, друг за дружкой по старшинству. Грустный парад бесприданниц.
Глеб увязался следом за своей ненаглядной хорошкой. Провожает-с. Будто она живёт не на соседнем крыльце, а за ста горами.
На порожке Таня баловливо пырнула его пальцем в бок – играешь с кошкой, терпи царапины! – шепнула:
– Как поедешь ещё на край света, не забудь, моргни мне.
За дверью он пообещает, что как только надумает куда стригануть, обязательно позовёт теперь и её. Для большей убедительности погладит её тугие косы, что толстыми белыми ручьями стекали на пояс. И на всякий случай попытается поцеловать.
17
Невоспитанные дети растут так же, как и воспитанные, только распускаются быстрее.
Мама тронула меня за обгорелое плечо.
Я подскочил как ошпаренный.
– Ты не ложился? – спросила она.
– Сейчас…
Я с подвывом зевнул до хруста в челюстях, захлопнул тригонометрию. Зубрил, зубрил проклятуху, так и не вызубрил. Уснул на ней за столом.
– Чо сичас?
– Вылезу из-за стола да лягу.
Она насмешливо пожмурилась.
– Уключи брехушку.
Я толкнул пластинку под чёрной тарелкой. Она вся захрипела, как баран с перехваченным горлом. Сквозь предсмертные мучительные хрипы едва пробегали слабые, придавленные голоса. Передавали последние известия. Шесть по Москве, семь по-нашему.
– Так что сбирайся в школу. Возьмэшь и четыре баночки мацони. Эгэ ж? Так гарно села… Хочь иди глянь!
Мама сняла с ведра на табуретке свой синий фартук, заворожённо смотрит в ведро, где по плечики смирно стояли в воде пол-литровые банки с кислым молоком.
– Навалило счастья… Глаза б не видели!
Мой выпад ни на мизинчик не произвёл впечатления. Радость, что мацоня сегодня на редкость плотно села, захлестнула матечку, и она мимо внимания пускает мои бзики. Предлагает ненавязчиво, как бы советуется, и в то же время уверенно, будто всё давно решено:
– Возьмэшь же? Аха?.. Гроши з базарю колесом покатяться! Возьмэшь?
– Всю жизнь мечтал! – окусываюсь я в злости на ночь без сна.
– Ну, да гляди… – Голос мягкий, мятый, укладистый, точно ей всё равно, возьму я, не возьму. – Дело хозяйско… Дома ани ж копья.[65] Шо будем кусать?
– Локти! – выкрикнул я её коронный довод в подобном переплёте.
В обиде мама опустилась на щербатую лавку у стола, взялась цыганской иголкой штопать чулок. Уколола один палец, другой. Дрогнул подбородок… Слёзы застучались в глаза.
– Ну вот… – покаянно кладу руки венком ей на плечи. Плечи так худы, что, кажется, кофтёнка надёрнута на вешалку. – Ма, помните, я Вам передачу рассказывал?
– Помню.
– Что же тогда не поступаете, как велит сама Москва?
– Да если слухать, кто что сбреше по тому радиву – лягай