темницы давят ее обитателей, выгоняя из глубины памяти на поверхность самое неприятное, что только есть.
– Нас было десять, – глухо проговорил рыцарь. – Остался я один. Не знаю ради чего. Стало быть, наперекор всему. О дальнейшем тебе известно.
Пабло слушал в глубокой задумчивости.
– Наперекор, стало быть. – Он пожевал соломинку, сплюнул. – Да-а… Вот, стало быть, почему в разгар сражения боевой клич «Святой Георгий!» превращается в «Де пута мадре!»[3].
– Истинно так, – кивнул дон Карлос. – Сражаются тоже наперекор. Мне война уже опротивела, но ничего другого я не знаю. Вернувшись с Материка, я увидел, что среди дворян мне по-прежнему нет места, но и в шкуре грахеро я словно взаперти. Быть может, в поле с сохой я тоже чему-то противлюсь, но это незаметно мне самому! Слабое утешение.
– Попробуй жениться, – подсказал Пабло. – Заведешь семью – угомонишься.
– Ну нет! – сердито обрубил дон Карлос. – Что лихорадка, что любовь – всё недуг. Всё точит человека. Только от лихорадки умирают наверняка, а от любви – разве что по глупости. Переболев единожды, станешь неуязвим на всю жизнь. Правда, многие болеют долго и счастливо, да так и умирают больными.
– Ты это сейчас наперекор кому?
– Никому. Сейчас я согласен с собственной жизнью.
За решеткой раздались тяжелые шаги. Загремел ключ, скрипнули несмазанные петли. В темно-сером проеме мигнул неяркий фонарь, не давая глазам выбрать между светом и темнотой. Позади него виднелись неуклюжие тени четверых альгвазилов.
– Ну что, протрезвели, удальцы? – беззлобно бросил один из них. – Поднимайтесь, хватит валяться. Не злите судью, он и без вас как сам дьявол.
Зал суда отличался от камеры лишь тем, что на окнах не было решеток, на полу – прелой соломы, да потолок терялся из виду в темноте выше окон. Но зал давил на людей ничуть не хуже темницы, даром что был намного просторнее. Давил даже на тех, кому в суде ничего не грозило. И даже на тех, кто грозил сам!
Впрочем, неудивительно – в зале царил душный полумрак, который, казалось, не пропускал лучики солнца, проскользнувшие в стрельчатые окна. На заваленном бумагами столе судьи стояли два подсвечника, с которых даже не пытались соскабливать оплывший воск, еще один такой же – на низеньком столике писаря. Слева на стене можно было видеть кандалы, дыбу и ржавый строй пыточных орудий. Правда, многие из них давно не шли в дело и уже плотно укутались паутиной. Тяжелое, потемневшее не то от времени, не то от копоти резное распятие над креслом судьи не внушало веры в божественную природу правосудия, зато с первого взгляда убеждало в его жестокости.
Четверо стражников вытянулись, дружно стукнув протазанами об пол, – в зале появился судья. Неприметный, дряхлый, облаченный в черную мантию, от которой сам он казался еще более бесцветным, блюститель закона прошествовал к своему высокому креслу. Он привычно уселся и направил на двоих