где-то хлев простой.
И в этот Вифлеемский хлев,
незримый до поры,
на вороном коне воссев,
вез некто, бдительный, как лев,
звенящие дары.
А справа был еще один,
весь в золото одет;
а слева ехал властелин,
весь в серебре, что звонче льдин
с ночных вершин,
дин-дин, дин-дин;
струясь в невидимый притин,
дым голубел вослед.
Переплывает синеву,
звезда, смеясь, парит,
и вот она уже в хлеву
Марии говорит:
Я их вела в ночной тени
под этот бедный кров.
На них приветливо взгляни!
Для них я словно зов.
И пусть язычники они,
не бойся их даров.
У них двенадцать дочерей,
а сына нет у них;
так что Твой Сын для трех царей
как солнце ясное щедрей:
Он царственный жених.
Но я Тебе открою суть:
Младенцу не бывать царьком.
К Нему был долог путь.
Назад не заглянуть,
Бог знает, вдруг их царский дом
уже захвачен был врагом,
и царства не вернуть.
Пускай Твой Сын среди скота,
Его согреет бык;
меж тем, быть может, нищета
постигла сих владык.
Как пастухи они в пути,
что если без держав;
их темноту Ты просвети,
Младенца показав.
Прошли они чужбинами
порадовать глаза
смарагдами, рубинами
и тут же бирюза.
В Картезианском монастыре
Возделывать свой сад монах готов,
как водится поныне в братстве белом;
у каждого в саду отдельный рай,
и каждый ждет, что над его уделом
грядущий май
восторжествует в сочетаньи целом
потайных сил и девственных цветов.
Кистями изможденными перстов
себе сжимая голову, где токи
бегут, успокоения не зная,
сидит монах подчас, и шерстяная
одежда не скрывает рук-шестов,
и для ладоней крепкие флагштоки
вздымаются, святыню поминая.
Пусть кирие, пусть мизерере – дань
небесным кущам, голос молодой
не хищник, дышащий враждой,
но и не лань,
а конь, который скачет без седла,
куда б его дорога ни вела,
и яростно грызет он удила,
на всем скаку разгорячен уздой.
Сидит монах один, а гнет раздумий
сломать грозит широкие запястья;
монаху в тягость разум-иждивенец.
Приходит вечер, нежный возвращенец,
быстрее мчится вихрь-переселенец,
сгустились тени, вестницы ненастья.
Колышется, как на цепи челнок,
сад, где обветрен каждый черенок,
сад в сумерках, как в сумрачных волнах;
кто этот чёлн отвяжет?
Юн монах.
Он знает: мать не дождалась весны.
Она мертва. Она звалась Ла Станка,
сосуд, разбитый грубо без вины,
когда отец монаха