не мечтает об этом? Тогда тоже был ужин. Но Глеб опаздывал. Он вообще редко был за столом. Навицкий младший пришел намного позже. Я помню, что был одет в спортивный костюм, говорил, якобы задержался в спортзале. Глаза только его врали. Я это поняла по их блеску. Они неестественно отражали свет ламп. Горели очень ярко. А еще он ни на кого не смотрел, будто разговаривал сам с собой. Было обидно. Мне хотелось, чтобы он посмотрел на меня, потому что всегда нравились его глаза. Черные. Безумно черные. Хотя я понимаю, что такого не бывает, они просто карие.
Глеб сел с краю, далеко от меня. Такой свободный. Ему не писаны правила, которые были вбиты в мою голову с раннего детства: как сидеть, что говорить, как смотреть, что и как есть. Их много, этих правил. По ним оценивают человека в высшем обществе. Рамки, за которые я, наверное, никогда не решусь выйти. А он мог. Что я чувствую? Чуть-чуть завидую его свободе. Но мы не можем быть полностью свободны, ведь живем не в том мире. У Глеба Навицкого тоже есть то, что ограничивает его. Любопытно было бы узнать, что именно.
В тот вечер он даже не притронулся к еде. Это странно, ведь повар Навицких – Жерар – очень вкусно готовит. Особенно ему удаются профитроли. Божественно. Он их может делать и с заварным кремом, и с творожным сыром и красной рыбой. А еще его буф бургиньен. Вкуснее я не пробовала даже во Франции, где проводила несколько летних сезонов.
Только все это неважно. Я смотрю на Глеба и вижу человека, который лишний в этом обществе. Или он делает вид. Тогда он хороший актер, потому что я ему верю.
Он сидит вальяжно, закинув ногу на ногу, его комментарии заставляют меня смеяться, но я не позволяю себе этого, так как это будет неправильно. Еще он смешно закатывает глаза, когда его критикуют.
– Глеб, прошу, сядь как подобает, – просит его мама.
– Прости, пропустил урок, как удобней сидеть за столом. Покажешь? – у него приятный голос.
– Будь добр, дорогой, прими правильное положение, – еще раз просит его мама, а он сидит и не двигается, рассматривает узор на салфетке, возможно, о чем-то задумался. Хотела бы я заглянуть в его мысли.
– Меня всегда поражали эти никому ненужные правила. Вот вы сидите с такой спиной, будто кол проглотили. Скажите, вам правда удобно? Ну серьезно. Кому станет плохо от того, что вы просто сядете, как нормальные люди? Да никому. Мила, вот тебе удобно так сидеть? Даже отсюда видно, что у тебя уже спина затекла, – он обращается ко мне. На моей памяти это первый раз за последние годы.
В этот момент все смотрят на меня. Я привыкла к вниманию, меня это никак не беспокоит, потому что уверена в себе и своих силах. Но сейчас Глеб Навицкий застал меня врасплох. Не люблю вопросы, на которые не знаю ответа. То есть ответ то я знаю, но не могу его озвучить, так нельзя делать.
– Мила с семи лет занимается балетом, Глеб. Для нее сидеть с такой спиной – норма. – Мама помогла мне выкрутиться из этой ситуации. Она часто приходит на помощь.
– У тебя странный голос, Мила. Ощущение, что он принадлежит женщине постарше, никак не пятнадцатилетней девушке, – он смотрит на меня, а не на маму. Провокатор. А мне хочется смеяться.