и голосами, сейчас было пусто и тихо. Это ощущение таинства очень радовало Веру, она чувствовала себя принцессой, забытой в бальном зале. Можно было кружиться, топать и хлопать, петь и смеяться. Но Вера всего лишь села за компьютер и продолжила набивать должностные инструкции.
Когда работа, которую Вера на сегодня себе определила, была сделана, она разложила бумаги по папкам, достала влажную салфетку и протерла свой рабочий стол, потом с какой-то надеждой окинула взглядом кабинет, с радостью вспомнила, что надо полить цветы. Сделала и это. Горшков было всего три, и, видимо, Вере этого показалось мало. Тогда она собрала грязные кружки со столов своих коллег, а они всегда оставляли грязные кружки, как их ни ругай, и понесла мыть их в офисную кухню. «Пусть им будет стыдно», – подумала Вера. Но подумала она это не со злостью. Это была игра или поучение, с каким старшие сестры обычно обращаются к малышам.
Стоя над раковиной и подставляя под струю воды очередную кружку, она думала о ее владелице. Все кружки были давно знакомы и, казалось, как домашние питомцы, несли в себе черты своих хозяев.
Кружка с Эйфелевой башней принадлежала начальнице их отдела кадров. В этом нелепом рисунке была отражена вся человеческая суть Надежды Семеновны. Она никогда не была в Париже и кружку купила в магазине «Все по тридцать рублей». Но ей очень хотелось показать и самой поверить, что к Парижу она все же имеет какое-то отношение, а Эйфелева башня отражает ее жизненную позицию – изящное, но непреклонное стремление вверх.
Вера относилась к Надежде Семеновне без страха и раздражения, хоть и понимала всю ее чудаковатость. Ее строгость и требовательность принимались как должное, более того – как необходимое условие взаимоотношений в коллективе. Но все остальные, совершенно искусственные проявления ее власти – придирки, хроническое недовольство своими сотрудниками, нарочитая скрупулезность и просто человеческая черствость – вызывали у Веры недоумение, а иногда даже смех.
Надежде Семеновне было немного за пятьдесят, она была одинока. Никто не знал, был ли у нее когда-либо муж. Сама она о своей личной жизни ничего не рассказывала. Лишь однажды, когда Вера делилась переживаниями о здоровье своего маленького сына, Надежда Семеновна как-то задумчиво прокомментировала: «Я в молодости боялась рожать ребенка, думала, я не справлюсь со всеми этими болезнями, заботами, проблемами. Сейчас-то понимаю, что все это мелочи. Вот Вера, одна, без мужа, а справляется, еще и работает…» Эта реплика начальницы ввела коллектив в небольшое замешательство, и тему быстро сменили. Деликатность вопроса была настолько ощутима, а образ, который Надежда Семеновна несла в себе, был настолько строг, что ни у кого не возникло и мысли задать каких-либо уточняющих вопросов. Все сделали вид, что просто не услышали этих ее слов.
Надежда Семеновна ставила себя как высококультурного человека, и уж точно самого культурного в своем отделе. Она не сомневалась, что, кроме нее, здесь никто не знает ни Ренуара, ни Кустодиева, ни Цвейга, ни Блока. Ее подчиненные даже не пытались это оспаривать, потому что понимали, определенная степень глупости – выгодная защита от начальства.
Ярчайшим примером тому была обладательница кружки с розовым медведем. Это даже не керамическое, а пластмассовое изделие, купленное в отделе товаров для детей, принадлежало Ниночке. Она пришла работать в отдел кадров в прошлом году после аспирантуры. Зачем и по какому профилю Ниночка училась в аспирантуре, было абсолютно непонятно. Судя по всему, в аспирантуру, как и на эту работу, ее устроил папа. Ее все так и звали – Ниночка, и это было уже не имя, а целая категория образов: «ниточка», «веточка», «ленточка», что-то тонкое, легкое и абсолютно беспомощное.
Ниночка была из той касты современных молодых девушек, которые упорно не хотят взрослеть. У нее уже появились первые морщины, но она продолжала называть себя ребенком. «Зачем ребенка обижаете?» – спрашивала она коллег, складывая губки в грустной гримасе, когда те нагружали ее работой. А работу она выполняла очень аккуратно, неторопливо, десять раз перечитывала графы в бланках, прежде чем что-то туда вписать. Она так медленно открывала папки с документами и так плавно водила пальцем по страницам, что Вере было тошно на нее смотреть. За то время, пока Ниночка находила личное дело и вписывала в ведомость дату рождения сотрудника, Вера успевала выполнить сотню звонков и напечатать сотню документов.
Это могло показаться странным, но Надежда Семеновна никогда Ниночку не ругала. Если на вопрос о готовности работы Ниночка отвечала отрицательно, Надежда Семеновна просто принимала это к сведению и продолжала ждать. У остальных коллег Ниночка тоже не вызывала раздражения, наверное, потому, что все очень правильно определили ее место и назначение. Она была как аквариум или как орхидея в горшочке – приятный элемент рабочей атмосферы: улыбчивая, тихая, с уложенными в аккуратное каре светло-русыми волосами, с серьгами-перышками в ушах, с большим количеством оборок на всех элементах одежды и розовым мишкой на чашке.
Когда Вера заводила долгие дискуссии с кем-то из своих коллег на жизненные темы, особенно с Аллой Алексеевной –