поедете в Маэ Луин?
Эдгар Дрейк отвернулся к окну. Снаружи уже сгустились сумерки, ветер перебирал струи воды в причудливых сменах крещендо и диминуэндо[2] музыки дождя. Я решил все намного раньше, чем пришел сюда, подумал он.
Он повернулся к полковнику и кивнул.
Они пожали друг другу руки. Киллиан настоял, чтобы они вместе зашли к полковнику Фитцджеральду, дабы сообщить тому о достигнутом соглашении. Дальше снова были какие-то слова, но настройщик уже не вслушивался. Он был словно во сне, реальность решения проплывала где-то над его головой. Он чувствовал, что продолжает кивать сам себе, будто надеется, что, многократно повторяя это простое движение, сможет лучше осознать реальность своего согласия, примирить кажущуюся легкость, с которой все свершилось, с истинной значимостью того, что за этим стояло.
Были еще какие-то бумаги, которые нужно было подписать, и копии документов, которые требовалось подготовить для “последующего ознакомления”. Доктор Кэррол, объяснил Киллиан, прислал в министерство запрос с настоятельной просьбой предоставить настройщику обширную подборку материалов, касающихся истории, антропологии, геологии и естественной истории края.
– Я бы не стал загружать вас всем этим, но доктор просил предоставить вам все эти материалы, – пояснил он. – Я-то считаю, что рассказал вам все, что вам действительно было необходимо узнать.
Покинув кабинеты министерства, Эдгар Дрейк осознал, что одна строчка из письма Кэррола преследует его, точно легкий запах табачного дыма после салонной вечеринки.
Прислать человека гораздо легче, чем фортепиано.
Он подумал, что ему понравится этот доктор – наверное, нечасто в письме военного находится место столь поэтичным словам. А Эдгар Дрейк испытывал уважение к тем, кто умел в обязанностях разглядеть песню.
Когда Эдгар вышел из министерства, Пэлл-Мэлл тонула в густом тумане. Он пошел за двумя мальчиками-факельщиками сквозь пелену настолько непроницаемую, что от детских фигур, плотно закутанных в отрепья, в двух шагах не оставалось видно ничего, кроме рук, держащих пляшущие огоньки.
– Хотите кэб, сэр? – спросил один из мальчишек.
– Да, до Фицрой-сквер, пожалуйста, – ответил Эдгар, но тут же передумал: – Нет, лучше проводите меня на набережную.
Они пробрались через толпу, миновали строгие, отделанные под мрамор галереи Уайт-Холла и снова вышли на тротуар, перегороженный стоящими экипажами с людьми в черных смокингах и цилиндрах; то там то здесь слышалась аристократическая речь и вился дымок дорогих сигар.
– Сегодня обед в одном из клубов, сэр, – сообщил мальчик, и Эдгар кивнул.
За высокими окнами окружающих зданий были видны стены, сплошь увешанные живописными полотнами, сияли роскошные люстры. Эдгар бывал в некоторых клубах – три года назад настраивал “Плейель” в клубе “Будлс”, а еще “Эрар” в “Бруксе”, замечательный инструмент с инкрустацией производства парижской мастерской.
Они обошли группу хорошо одетых мужчин и женщин, разрумянившихся от холодного