проекта как «Паралея», тебя взял и Кук на свой звездолёт. Он мог, между тем, и найти предлог, чтобы тебя не забирать, если бы не захотел. А он захотел тебя, Вика. Я сразу понял. Ландыш сорвалась с его крючка, вот он и взял тебя. Иначе он придумал бы, что ты не подходишь по тем или иным характеристикам, возникшим новым обстоятельствам или даже то, что план поменялся. Он вещает о честности, но Кук, если ему надо, откинет эту самую честность в отношении того, кого ставит ниже себя. А ниже себя он ставит всех. Исключая, может и такое быть, меня. Поскольку я задачка не по его уму. Пелагее-то что? Взяла бы тебя и Алёшу с собой. Когда ещё тебе и сынишке пришлось бы побывать в блистающей подделке под райскую обитель. А потом отослала бы вас на Землю с первой же оказией. Тебе же, как той бабке из сказки про золотую рыбку, подавай уже и власть над самим Куком. Кто ты такая, Вика, чтобы сам Белояр Кук стал твоим? Белояр Кук никогда никому не принадлежал и принадлежать не будет. Ты из-за этого и плачешь. Что он не хочет с тобою прочной связи. Неужели ты так вклеилась в него с первого же забега?
– А помнишь, Радослав, как и ты хотел со мною прочной связи? На спутнике? Тогда, когда Нэя отказывала тебе в том, от чего ты ещё не мог отказаться. Я тоже тогда подумала, как бы мне «не вклеиться в него с первого же забега». Я же отлично понимала, что такой мужчина не полюбит меня никогда. А быть какой-то разовой или многоразовой наложницей – это настолько же больно, насколько унизительно. За что ты любил Ксению? Дело прошлое же. Она была такая непотребная в своих мыслях, поступках. Она ничего не имела за душою, кроме своей перелицованной шкурки. Я до сих пор не простила её за Нэю. За… За всё!
– Успокойся. Я её не любил ни на спутнике, ни потом. Я давал ей всего лишь свободу самообольщения. Только в молодости если…
– Тебе не жаль её? Оставленных детей?
– Мне всех жаль, Вика. А себя больше всех. Я утратил всё. Я прогрызал свои ходы в ГРОЗ, ведущие в другие уровни познаний и власти, такими нечеловеческими усилиями, такой нескончаемой работой, что иному человеку на такие усилия и затраты не хватило бы и двух жизней. Что в итоге? Ни особых сакральных знаний, ни опьянения от самой власти, ничего такого, кроме трехсотлетнего слизняка Вайса, сидящего под самой кровлей у неба, я там не обнаружил. Представь такое состояние ума, – переживание утраты всех иллюзий, до самого уже донышка, когда, как ни скреби, ничего не наскребёшь. Сухо, пусто. И вот сидишь с ощущением человека, грызущего ржавое железо, которое и есть эта самая подлинность, и понимаешь, что жизнь имеет несколько уровней, но в обратную сторону. Что золотой и сияющий, чистый и нержавеющий слой – всегда в далёком прошлом, в твоей собственной юности. А впереди уже настоящий нескончаемый каменный век, когда твой прах завалят надгробным камнем. Да и то в случае невероятного везения. Как у того же Вайса, имеющего родовой склеп и потому не подлежащего кремации. Или у тех героев, коим ставят каменные постаменты для памятников.
– Как горька твоя философия, Радослав. Тебя надо было назвать Гореславом.
– Надо бы.