и люблю одновременно. Ненавижу, потому что в этом «кино» есть какая-то недоговорённость и тайна. Когда я спрашиваю: «Как называется фильм?», мама цокает языком и говорит: «Неужели, я не имею права сходить в кино, не отчитываясь ни перед кем?» Я не понимаю, чем вызвана такая реакция на невинный вопрос. Порой мне даже кажется, что мама врёт, и на самом деле ходит куда-то туда, о чём мне знать не положено. Я и не хочу, потому что боюсь узнать что-нибудь такое, с чем потом будет тяжело жить. Это взрослым кажется, что ребёнку не может быть тяжело. Очень даже может. Мне так было совсем недавно, когда к маме в гости пришёл дядька в форме. Когда он появился на пороге, я подумала, что это милиционер, который хочет посадить маму в тюрьму. Помню, как у меня затряслись ноги, и занемел язык. Я готова была сама сесть в тюрьму, чтобы не видеть испуганного лица мамы. Но мама не испугалась – она, улыбаясь, завела милиционера в комнату, сварила ему кофе. Дядьку звали Аликом, оказалось форма на нём не милицейская, а солдатская. Солдат Алик. Дурацкое имя для мужчины. У нас в саду в младшей группе был Алик Пономаренко, всегда писался во время тихого часа. Я презирала ссыкуна Алика, и солдата Алика тоже стала презирать. Не только из-за имени. Просто моя мама – только моя, и никакие мужчины не должны ходить к ней в гости. Женщины пусть ходят, а мужчины нам с мамой не нужны. Я не могу этого объяснить, но, когда вижу маму рядом с незнакомым дядькой, я, как собака, чувствую опасность. Может, у дядек и нет мыслей о том, как обидеть мою маму, но это ощущение возникает недаром. Даже по телевизору говорили, что дети всегда чувствуют опасность. А я – дети, поэтому своему чутью доверяю.
Так вот, мамы уходят в кино и велят нам ложиться спать после «Хрюши», но мы с друзьями в такие дни «Хрюшу» даже не смотрим. Надо быть круглыми дураками, чтобы никак не воспользоваться ночным отсутствием взрослых дома. Когда стихают голоса и звуки телевизора за дверью у Зубовых, когда жители соседней секции перестают хлопать дверьми туалета, и шуметь душем, когда вечная соня – Римка засыпает в халате на не разобранном диване, мы с её братом и маленькой Оксанкой идём в умывальник – пробовать соседскую пасту. На нашей стороне все пасты мятные и противные, а вот обитатели параллельной секции чистят зубы клубничными и малиновыми пастами. Мы, озираясь, едим их из тюбиков, как космонавты в полёте. Потом идём в кладовку, замок на её двери можно открыть невидимкой. В кладовке все вещи – общие. Не в том смысле, что пользоваться ими может любой, а в том, что только взрослые знают, где, чей компот и где, чей мешок картошки в этом бардаке. Бардак высотой с человеческий рост. Если быть точнее, с мой рост. Но я ведь и есть человек, хоть и не такой высокий, как мама. Мы залезаем на «бардак», прикрытый чьим-то стёганым одеялом, и смотрим из кладовки сверху вниз. Славка нащупывает под собой что-то твёрдое, тянет. Достаёт куклу без руки и без глаз. Маленькая Оксанка пугается и плачет. Мы тихо хохочем, прикрывая рты ладошками. Громко смеяться ночью нельзя, если кто-нибудь из взрослых расскажет нашим мамам, что мы не