него рассказывают, это бредни, мама так говорит. Хотя оберег она мне все-таки дала, веточку белого вереска. У нас такие на дверь вешают. – Достав откуда-то пучок сухих листьев, бурый, а не белый, она кивает с полуулыбкой. – И двойняшки здесь живут, никто их не трогает.
– Двойняшки? – вспыхивает Чезаре. И тут же жалеет, что переспросил, потому что медсестра, пристально глядя на него, перестает улыбаться и оправляет юбку.
– Некогда с вами тут болтать, пора записи делать для доктора.
Коротко вздохнув, она спешит прочь, стуча каблучками.
Джино уснул. По стене ползет квадрат света от окна. Ногу то и дело пронизывает боль, Чезаре считает эти приступы.
Он уже совсем отчаялся дождаться доктора, но тут раздаются шаги – шаги двоих – и входит сестра Крой, а с нею высокий человек, уже в годах, но осанистый, с пронзительным взглядом.
– Давайте-ка посмотрим. – Наклонившись, он начинает стаскивать с Чезаре башмак.
В ноге стреляет, и Чезаре, стиснув зубы, еле сдерживает стон. Доктор ощупывает его распухшие, почерневшие пальцы, велит согнуть их, это у Чезаре получается с трудом, и он стонет сквозь зубы.
– Возможно, перелом, в лучшем случае сильный ушиб. – Говорит доктор медленно, отчетливо. – Сделаем перевязку. Отдыхайте. Два дня, а там видно будет. – Он показывает жестами, будто бинтует, затем поднимает два пальца.
– Спасибо, – отвечает Чезаре. – Моему другу еще хуже. У него кровь, сам идти не может.
– А вы хорошо говорите по-английски, – замечает доктор, присматриваясь к Чезаре. – Писать умеете?
Чезаре кивает.
– С товарищами вы в хороших отношениях?
Чезаре чуть медлит, вспомнив о Марко, и снова кивает.
Доктор барабанит ручкой по бумаге.
– Чуть позже зайдет майор Бейтс, переговорит с вами. Если не хотите опять в карьер, пальцы ломать, будьте паинькой.
Сказав эти непонятные слова, доктор принимается осматривать Джино, у того, как выясняется, перелом большого пальца «и другие серьезные травмы». Медсестра, хмурясь, записывает, а Чезаре смакует слова – красивые, звучные слова о страшном.
«Серьезные травмы».
И когда он, пытаясь не замечать боли, лежит в полудреме, те же слова всплывают в голове вперемешку со словами медсестры.
«Защита. Живут же здесь двойняшки, и никто их не трогает. Серьезные травмы».
И снова вспоминается та рыжеволосая девушка. Как она, схватив за рубашку, изо всех сил тянула его наверх, к свету, к жизни. А потом, придерживая за подбородок, натужно дышала ему в ухо, шепча: ну же, ну же, ну…
Утром, в темноте, его будит свисток во дворе, следом слышится топот товарищей, выходящих из бараков на холод, на перекличку.
Проснулся и Джино, лицо его в тусклом свете лампы искажено болью.
Чезаре протягивает к нему руку.
– Прости, мне так жаль, – в который раз повторяет он по-итальянски.
Джино обводит жестом теплую палату, кровати, чистые постели.
– А мне – нет.
Оба посмеиваются,